— Я согласен, — поддержал Камов. — Армия сейчас играет здесь роль двигателя прогресса, потому что ею командуют прогрессивные офицеры. Но армия не может заменить все звенья государственной машины. Возьмите, к примеру, моего здешнего шефа Яо Сураджу. Ну какой он министр экономики?! История часто возвращается на проторенные тропы. Даешь мировую революцию! Сураджу считает, что их революция должна каждодневно полыхать огнем. А я уже говорил, в здешней экономике нужно сейчас не полыхать, а работать. По себе знаем — наполыхались в разные годы.

Камов помолчал, откинувшись на спинку сиденья.

— И думается мне, наша с вами задача здесь, в таких странах, как Асибия, не только пособлять им в передовом и прогрессивном, но и удерживать от повторения некоторых ошибок революций прошлого, в том числе наших ошибок.

— Но революция не может быть без азарта, без барабанного боя, без крика, — возразил Антонов. — Тихих революций не бывает.

— Крикунов можно оправдать только на первых этапах событий, когда требуется мобилизовывать массы, — сказал Камов. — И мобилизовывать их надо на созидание, на труд, а не на крик. Заметили, какой у меня на лестнице был разговор с Сураджу? Он почти кричал. Настаивает на том, чтобы я отправил в Москву депешу о немедленном начале геологических изысканий. И широкомасштабных! Чтобы ни дня не теряя, разом, мощным усилием, а вернее, чапаевским сабельным налетом, отыскать все богатства недр этой страны и тут же обратить их на пользу революции. Знаете, что он мне говорил? «Я тебе дам для этого дела целый батальон солдат, хочешь, полк дам, если нужно». А я ему отвечаю: мне нужен не полк, а десяток опытных специалистов, которые с разумной неторопливостью, как доктор больного, выстукают и выслушают вашу землю и уж потом скажут, есть ли в ней что-нибудь достойное внимания.

— Их нетерпение можно понять.

— Я и понимаю. Но прежде чем требовать от Москвы высылки экспедиции, здесь надо сначала ко всему хорошенько приглядеться. Сураджу мне полк предлагает, а до сих пор в Алунде не могут найти того коллектора Квеку Ободе, о котором вы наводили справки.

— Неужели не нашли? Но ведь он жил под Алундой, на лесопилке работал.

— А сейчас таинственно исчез…

— Я думаю, неспроста, — вздохнул Антонов. — За этим скрывается кое-что серьезное…

— Верно! — согласился Камов. — И к этому серьезному я уже подбираюсь. Почти подобрался. И выводы уже могу делать. Вот только для последнего аккорда слетать мне в Ратаул…

— Сейчас сдадим анкету, и я буду жать на них каждый день. — Антонов затормозил перед красным сигналом светофора на одном из самых оживленных перекрестков Дагосы. Повернул лицо к Камову. Его подмывало любопытство:

— Ну и как здешние недра? Можно надеяться?

— Пока дышу — надеюсь! — отозвался осторожной улыбкой Камов.

Он явно не хотел вдаваться в подробности. Только добавил:

— Я уже кое-что сказал послу и хотел бы, чтобы тот сообщил об этом лично президенту. Не Сураджу, а именно президенту! Не очень-то доверяю Яо Сураджу. Своим революционным нетерпением он может испортить всю обедню. Оставил бы меня пока в покое! Никак не поймет, что я эксперт высшей категории. У нас в стране таких не так уж много. Пускай считается. Ничего не могу ему сейчас сказать. Ничего! Ну хотя бы вы, дипломаты, на него воздействовали, успокоили бы немного.

— Увы! — вздохнул Антонов. — Успокаивать министров не можем. Мы не у себя дома.

— Вот потому-то я и хочу, чтобы это «кое-что» знал пока только президент. Он человек трезвый.

— С президентом, Алексей Илларионович, не так-то просто встретиться.

— Понятно. Но о моих соображениях он знать должен. Я для него находка. Пока цел.

— Почему «пока цел»?

Камов посопел носом, странно улыбнулся:

— Да так… Может быть, это только подозрения, не знаю… Но мне кажется, кому-то не очень хочется, чтобы я докопался до некоторых вещей…

Антонов насторожился:

— Если у вас, Алексей Илларионович, есть какие-то подозрения, вы обязаны сообщить об этом в посольство. Мы примем меры…

Камов покачал головой:

— Не подозрения, Андрей Владимирович, скорей наитие. А по наитию в посольстве справку не составят… — махнул рукой. — Оставим это! Все вздор!

Взглянул на часы:

— Через полчаса сенедагское консульство закроется.

— Не беда? — успокоил его Антонов. — Я знаю их консула. Парень доброжелательный. У него брат в Москве учится.

Когда они вышли из сенедагского консульства, солнце уже пряталось за прибрежной рощей, клонясь к океанскому горизонту. Косые, тоненькие, как тростинки, стволы пальм с лохматыми кронами четко впечатывались в золото закатного неба и напоминали огромные черные хризантемы. Пахло нагретой солнцем травой и недалеким морским простором.

Они выехали на набережную. Ближе к закату здесь появляется много гуляющих, чаще всего молодежи, хотя набережной как таковой нет. Просто метрах в двухстах от берега океана пролегает шоссе, с одной стороны его океан, с другой, среди садов и парков, белеют стены особняков и вилл, принадлежащих посольствам, местным богачам, иностранным бизнесменам, отправленным в отставку крупным чиновникам прежних правительств. В этой самой престижной части города простая публика раньше на появлялась. По шоссе мчались лишь лимузины.

Однажды в этот район понаехали рабочие, загрохотали бульдозеры и грузовики, задымились кучи горячего асфальта, и через две недели в самой красивой части района вдоль шоссе пролегла на два километра широкая пешеходная асфальтовая тропа. Одним концом она упиралась в центральные густонаселенные кварталы города и как бы приглашала любого из этих кварталов свободно вступать в еще недавно заповедную зону — гуляй, наслаждайся простором, видом на океан, дыши свежим, не задымленным вонью трущоб воздухом? Прокладка пешеходной дорожки была демонстративным актом правительства Абеоти, возвещающим о наступлении в этой стране порядков, которые формулировались лозунгом: «Мир хижинам, война дворцам?»

Сегодня на дорожке было полно гуляющих.

Антонов притормозил:

— Вы никуда не торопитесь?

— Нет! — сказал Камов. — Куда мне торопиться?

— И мне тоже? — невесело усмехнулся Антонов. — Некуда! Пройдемся?

Вечер был на диво хорош для этого времени года, нежарким, мягким и спокойным. Океан, вызолоченный закатным солнцем, круто вздымался к небу, сливался с ним, и казалось, что за уродливыми силуэтами прибрежных дюн, поросших колючими дикими кактусами двухметровой высоты, был не край Африканского континента, а край всей планеты, и за ним начинался мир пустоты, озаренный пламенем космических катастроф.

Справа, в сторонке от серых бетонных крыш городских окраин, на прибрежном холме возвышался ломаный контур старинного португальского форта и над ним высокая, сужающаяся к вершине, похожая на минарет сторожевая башня.

Они сели на свободную скамейку. Океан дохнул им в лицо теплой сыростью, за дюнами слышался глухой рокот прибоя.

— …Вот так же шумел океан и четыреста лет назад, когда португальцы строили этот форт…

— Он так же шумел и миллион лет назад, когда не было ни фортов, ни португальцев, даже советских консулов… — с легкой усмешкой поддержал Антонова Камов. — Нас не будет, а он останется! Вечность! Что мы перед ней? К стоит ли нам, дорогой Андрей Владимирович, суетиться, мельтешить? Как говорится в стихах: «Поглотили нас волны времени, и была наша участь мгновенной…»

У обочины дороги стояла машина Антонова, в машине письмо, которое он должен сегодня отдать жене. Письмо, написанное каллиграфическим почерком. Где-то у Льва Толстого он читал о том, что ревнивец наделяет соперника либо самыми плохими качествами, чтобы унизить его хотя бы в себе самом, либо, наоборот, оценивает в нем качества соперника возвышающие, дабы не казнить себя сознанием, что его предпочли ничтожеству. Раньше Антонов никогда и не думал о возможных соперниках, а вот сейчас почти убежден, что этот каллиграф из Ленинграда и есть его соперник, который хочет отобрать у него жену. Что за вздор — у него соперник!