В последние пять лет практически все мои русские подруги обзавелись своим жильём. И хотя мы совершенно спокойно обсуждали между собой, какими суммами располагаем и за какую цену надеемся купить дом, наши английские мужья вели какие-то уклончивые разговоры с загадочными улыбками и полупрозрачными намёками. Они охотно обсуждали цены на дома в принципе, ситуацию на рынке жилья и перспективные схемы ипотеки, но не собственные потребности и возможности. Нам это казалось бессмысленным – всё равно львиную долю средств на покупку жилья составляет ипотечный кредит, и все проходят этот путь. Но, видимо, даже сумма ипотеки намекает на размер зарплаты, а зарплату обсуждать не принято.

Помню почти курьёзный случай, когда сидели у друзей на барбекю, и я сообщила мужу, что присутствующая пара только что купила квартиру с двумя спальнями и примыкающим садом. Мой муж немедленно погрузился в расчёты: «Район сам по себе дорогой, и дома там стоят от трёхсот тысяч, но они купили не дом, а квартиру, и только две спальни, к тому же далеко от станции, следовательно, будет дешевле. С другой стороны, есть сад, это увеличивает стоимость…»

– Наташ, сколько вы заплатили за квартиру? – не выдерживаю я.

– Двести шестьдесят тысяч, – отвечает она без колебаний.

Подсчёты мужа заканчиваются неожиданно для него. Он недоуменно смотрит на меня и заявляет: «Ну нельзя же так в лоб спрашивать!» Ни я, ни подруга не делаем тайны из всей этой бухгалтерии и уже давно рассказали друг другу, сколько у нас накопленного депозита, сколько денег дали родители и какую ипотеку обещал банк.

Мы привыкли говорить о зарплатах и ценах, эта откровенность берёт начало в нашем советском прошлом. Когда я была маленькой, мои родители получали рублей по двести, и все инженеры и учителя – примерно столько же. Зная профессию человека, можно было с лёгкостью предположить, сколько он зарабатывает. На продукты были фиксированные цены, все покупали типовые мебельные стенки и мягкие уголки и, соответственно, все знали их стоимость. Потребность скрывать свои доходы испытывали только «антиобщественные элементы».

В 90-е годы люди резко поляризовались по уровню доходов и узнали истинную цену денег. Те, кто начал зарабатывать очень хорошо, не считали нужным скрывать свой успех. Преуспевающие бизнесмены охотно рассказывали друг другу, сколько заплатили за машину, дачу или новые часы, зачастую преувеличивая суммы, чтобы создать впечатление баснословного богатства. Менее удачливые покупали «Мерседесы» в кредит и скрывали при этом факт кредита, а не стоимость машины. До сих пор вспоминаю, как группа русских студентов столпились вокруг потрёпанной машины весьма зажиточного английского фермера. Ребята рассуждали, какую бы купили машину, обладая его доходами. Я тогда удивилась: он же фермер и целыми днями разъезжает по своим полям – зачем ему представительское авто?

Но когда пришло наше время покупать машину, я всерьёз удивилась, что муж не стал брать новый автомобиль. «При твоём социальном и материальном статусе…», – проворчала я. «Но зачем? – в свою очередь, искренне удивился муж. – Я выбираю удобную и практичную машину по разумной цене. Какой смысл демонстрировать кому-то свой статус?» По этой же причине он отказался покупать большой дом, когда банки предлагали ему щедрую ипотеку. Он не видит необходимости кому-либо что-то доказывать, тем более тыкать людям в глаза своим профессиональным и материальным успехом. На этом этапе жизни его устраивает квартира с двумя спальнями, и ему всё равно, что даже друзья пожимают плечами, вопрошая, на фига ему квартира.

Когда в России наступил капитализм и зарплату начали выдавать в конвертах, мы так и не научились скрывать свои доходы. Сколько бы наше начальство ни стращало нас наказанием за разглашение размера зарплат и премий, сотрудницы всё равно их обсуждали в столовой за обедом. Никто не стеснялся спросить: «Какую ты получила премию?». И трудно было уйти от подобного лобового вопроса. Помню, в двадцать два года я честно ответила на него, назвала сумму. Моя старшая коллега немедленно отправилась к начальству выяснять, почему самая младшая сотрудница получила на двести рублей больше неё. Даже тогда двести рублей казались мне незначительной суммой, но для неё это было дело принципа.

Когда десятью годами позже я работала в британском офисе, информация о зарплатах и премиях коллег позволила мне определить мои собственные перспективы. Я вполне понимаю, почему работодатели предпочитают держать людей в неведении о заработках других сотрудников и тем более начальства, ибо излишняя осведомлённость даёт некую власть… Как говорится, от многих знаний многие печали. Когда я узнала, сколько зарабатывает моя коллега, которая пришла на три года позже меня на ту же должность, мне стало нестерпимо трудно слушать её нытьё по поводу высоких цен на аренду квартиры и общественный транспорт, а также сетования начальницы по поводу отсутствия денег в фонде заработной платы. С другой стороны, осознание, что мой супервайзер зарабатывает всего лишь на три тысячи фунтов в год больше меня, побудило меня отказаться от борьбы за эту должность.

Исследователи английского менталитета предполагают, что история богатства многих зажиточных семей берёт начало в колониальной эпохе. А кому же хочется признаваться, что он живёт на деньги, награбленные его предками в Индии или Африке? Многие выходцы из высших кругов никогда не учились в университетах и не делали серьёзной карьеры, при этом живут достаточно комфортно благодаря удачливым прадедушкам. Расспрашивать о том, как они могут себе позволить бутылку вина за сто фунтов, означает ставить под сомнение их право на славное наследие предков или, ещё хуже, намекать на происхождение этих денег.

Богатые ли перед нами люди или бедные, они словно опасаются признаться в том, что обладают какими-либо средствами. Англичане не любят говорить о своих финансах в принципе. Они даже умудряются обсуждать зарплату на собеседовании, не называя реальных цифр.

В современном английском сериале «Сага о Форсайтах» (2002) есть эпизод, когда два юриста, отец и сын, обсуждают размер приданого дочери, которая выходит замуж за весьма сомнительного типа без средств. И хотя более непосредственный отец называет некие суммы, его прагматичный сын реагирует на них едва уловимыми гримасами и оставляет родную сестру практически без приданого, так и не сказав ни слова и не озвучив ни одной цифры. Я прихожу к выводу, что этот навык формировался англичанами на протяжение столетий, поэтому они не только мастерски уходят от лобовых вопросов, но избегают любых намёков на их финансовые возможности.

Начинается всё очень радужно. Передо мной сидит группа из двенадцати человек, и все они полны энтузиазма брать крепость штурмом. Немного стесняются, напряжённые позы, но в целом доброжелательны и позитивны. Начинаем со знакомства и классического вопроса «Зачем?» Вопрос не праздный и задаётся вовсе не для поддержания беседы или создания непринуждённой атмосферы. Язык непростой: сложная грамматика, богатая лексика, и мотивация для изучения – вопрос первостепенной важности. Студенты уже имеют некоторое предубеждение, что русский язык трудный (хотя немного проще китайского – и на том спасибо!), но, как ни странно, главную трудность видят в отличном от латинского алфавите. Буквы у нас другие, оттого тексты похожи на шпионские шифровки. Завораживает. После первых занятий, когда они уже научились читать и писать по-русски, потихоньку приходит осознание: кириллический алфавит – это детские игрушки по сравнению с комплексной грамматикой великого и могучего.

Вероника, француженка: «Все говорят, что русский язык – очень сложный, поэтому мало кто хочет его учить, люди обычно предпочитают французский, испанский. Для меня это звучит как вызов. Я не хочу следовать за толпой – я другая». Вероника уйдёт после первого уровня. Она, безусловно, другая, но есть более простые пути проявить свою уникальность.