— А где я пуговицы возьму?

— У мамочки в комоде.

Лицо бойца свела судорожная гримаса, на лбу появились крупные капли пота, а глаза заморгали, как у кота, которого поймали на месте преступления.

Партизаны хохотали.

— Иди умойся, бродяга прокопченный. Весь заплесневел.

— От тебя похуже запашок.

— Не знал я, что ты так здорово лаешь, а то взял бы тебя дом стеречь.

— Если твоя жена овдовеет, я к ней в сторожа пойду.

И так, поддразнивая и подкалывая друг друга, бойцы разошлись.

— Как тебе нравится эта орава? — любопытно заглядывая в глаза комиссара, спросил Божич, когда они остались одни.

— Я еще и не таких видел! Ничего, я люблю воевать вместе с сорванцами! — глядя вслед бойцам, ответил Ристич и, вынув сигарету, спросил: — А скоевцы есть?

— Есть, да еще какие молодцы! И коммунисты тоже есть.

— Коммунистов много?

— Нет, не очень… Гибнут наши товарищи, как сербы на Ко́совом поле[21]. Сейчас вот собираемся одного командира взвода, Космайца, в партию принимать. Хороший парень, в бою себя не жалеет, а в партию мы его никак принять не можем. Каждый раз чего-нибудь натворит… Чертовский у него характер.

— Космаец, говоришь? Это не тот, что взял в плен немецкого генерала? Я читал в газете… А он откуда?

— С Космая, конечно.

— Ну да. Космайский пастух. Они ведь, братец ты мой, в сорок первом году, первые поднялись, это уже история. А он кто, пастух или пахарь?

— Черт его знает, мне кажется, он и сам толком не разберется. Известно только, что он не из богатых, у нас ведь все пахари и чобаны, железнодорожники, каменотесы, слесари, ты у нас первый интеллигент.

— Брось ты, какой там я интеллигент.

— Ну, знаешь, ты все-таки учился в гимназии.

— Когда это было, я все позабыл.

— Может, это и так, но ты лучше помалкивай, — попросил его Божич. — Не докладывай ты бойцам об этой гимназии.

— Скрывать хуже.

— Ничего. Не любят у нас ученых. А вот что в тюрьме сидел, обязательно расскажи; Ну, приври малость, знаешь, как это умеют настоящие комиссары, расскажи, как тебе там было тяжело, как тебя мучили…

— Никто там меня не мучил, — прервал его Ристич.

— Ну и пусть, а ты скажи, что мучили… Вот наш командир хороший парень, а бойцы долго его не любили, не доверяли, и все потому, что он студентом был. Теперь, правда, совсем другое дело.

За разговором они незаметно подошли к дому, где ночевали, здесь их ждал связной с двумя манерками холодной воды для умывания. В соседних колодцах вода была вонючая — застоялась. Поэтому умывались речной водой, от нее пахло травой и камнями. После умывания связной побежал на кухню за завтраком.

Завтрак готовили впервые за последние три дня, а командир роты уселся на ступеньках дома с бумагами в руках. Тут же пристроился и Ристич, он читал вслух какую-то странную книгу с множеством картинок. Слова в книге были чужие, Божич не понимал их.

— Что ты там бормочешь, читай по-нашему, чтобы тебя все понимали, — заглядывая в книгу через его плечо, сказал Иво. — Бормочет тут «товарищ», «товарищ», когда уже ты грузить перестанешь?[22]

Ристич засмеялся:

— Это же русская книга. По-нашему — друг, а по-русски — товарищ, дево́йка — девушка, допа́дати се, — нравиться. Или вот мы говорим: «Жи́вела Црве́на Армия», а русские: «Да здравствует Красная Армия».

— Погоди, погоди, так это ты с русскими разговаривать учишься? И тебе не стыдно скрывать от меня? Нет, вы подумайте, встретимся мы с русскими, он будет с девушками лясы точить, а командир, холостой парень, облизывайся, значит? Нехорошо, брат, не думал я, что ты такой эгоист.

— При чем тут эгоизм, если хочешь, я тебе помогу, учи на здоровье.

— Ей-богу, если меня немцы не укокошат, осилю я твою науку. — Божич увидел Космайца, который спешил куда-то, и подозвал его. — Иди сюда, познакомься, это наш комиссар, учитель Ристич. Вот, смотри, деревенщина, наш комиссар русский учит. Он не такой серый, как мы. Он умница, когда-то в гимназии учился.

— Мы же с тобой договорились не поминать об этом, — заметил комиссар.

— Мы и не будем больше поминать, а Космайцу все можно сказать. Он понимает… Ну, а теперь давай твою науку.

С этого дня Божич принялся учить русский язык, но учение давалось ему туго.

Космаец обнял Катицу, а она, точно только этого и ждала, прижалась к нему, опустила голову на его плечо, и они тихо пошли по узкой тропинке, которая бежала через старый сад куда-то к лесу. Им было все равно куда идти, лишь бы не стоять на месте.

Ночь была великолепная. Над лесом плыла такая тишина, что ясно слышался хруст веточек под ногами и шепот листьев, подрагивающих от легкого, чуть ощутимого ветерка. Горы заливал серебристый лунный свет, и со всех сторон сквозь лохматые ветви заглядывали звезды, такие далекие, холодные и ревнивые.

Космаец не сводил глаз с девушки, он будто впервые увидел кудрявую прядь волос, падавшую на высокий крутой лоб, ее лукавые, быстрые глаза, блестевшие в лунном свете.

— Что ты так смотришь на меня? — прошептала она и обняла его за шею.

— Как я по тебе соскучился! — он притянул ее к себе, но она ловко увернулась.

— Убрал бы хоть свои пистолеты, — не снимая рук с его плеч, обиженно прошептала Катица. — Прижмешься к тебе, а тут одно железо.

— Ах, вот как! — в восторге воскликнул он. — Но ведь это часть моей жизни. А все, что мое, ты должна любить, — говоря это, он быстро отвел оба револьвера назад. Всю войну он носил два трофейных пистолета. Оба в твердой кожаной кобуре, оба на шнурках у шеи. Только это, казалось ему, придает бойцу вид настоящего партизана.

На нем была лишь рубашка с короткими рукавами, и Космаец почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Пала роса. Листья стали влажными и запахли еще сильнее. В долинах струился и гудел воздух, горы как-то странно вздыхали, словно перекатывались морские волны. Катица вспомнила свое Приморье, далекую каменистую Далмацию. Она выходила в море с рыбаками. Прекрасное и счастливое это было время! Бурные волны с белыми гребешками, вокруг парусников все воет и клокочет, мачты сгибаются, скрипят, вот-вот готовы сломаться, барка мечется из стороны в сторону, и черное море мчит ее в бездну. Как это было прекрасно и где теперь все это? Где белые парусники Адриатики, рыбацкие барки, желтоватые искры маяка, которые спасают людей от верной смерти. Словно перистые облака, что летят над горами, проходила перед девушкой ее жизнь, полная мук и тоски, но все же сладкая и дорогая.

Поцелуй Космайца возвратил ее к действительности. Без слов она еще теснее прижалась к его плечу. Она знала, что они потеряли дорогу, но молчала, была уверена, что выберутся из этого густого леса, с петлявшими по нему тропинками, хотя все они походили одна на другую.

— Знаешь, что мне сейчас показалось? — спросила Катица, когда они очутились на небольшой полянке, окруженной высокими деревьями. — Мне почудилось, что нет ни войны, ни смерти, весь мир успокоился, а мы с тобой вышли на прогулку, и теперь нам пора возвращаться домой.

— И правда, смотри, мы дома, — Космаец печально взглянул на горы. — Вот наш дом — горы да лес.

Он посмотрел на луну, висящую над их головами, и, обняв Катицу за плечи, почувствовал ее всю: крепкое тело, прерывистое дыхание, влажные губы, крепкие объятия. Застывшим взглядом смотрел он ей в лицо, ее глаза были перед его глазами, маленькие, чуть прищуренные, влажные, как капли росы, блестевшей в лунном свете.

Они долго лежали на поляне в густой траве, пахнущей эдельвейсами. Лиловатая тьма повисла между деревьями. Тени становились все длиннее. Луна пряталась за острые вершины. Где-то щебетали птицы, внизу журчал поток, будто пел колыбельную.

Катица удобно положила голову на плечо Космайца и широко открытыми глазами смотрела в темноту.