— Король рассчитал, что так сейчас будет лучше всего, — начал один из командиров.

— Пусть он считает, как хочет, а у меня есть своя голова, — закричал Петрович и повернулся к своей свите. — Прикажите, пусть оседлают коней.

— Его величество…

— …Я хотел на его величество… — грязно выругался Петрович и прибавил: — Теперь он для меня ничто. Он сволочь. Предатель сербского народа… Три года борьбы против коммунистов, и теперь, когда победа уже в наших руках, мы должны сдаться? Да я этого не сделаю, хоть бы мне пришлось головы лишиться.

В зале наступила гробовая тишина. Зная Петровича, как человека, который не жалеет ни чужих, ни своих, никто не посмел встать у него на дороге, противоречить ему, все сидели по углам, опустив головы, молчали. Слышно было, как тикают часы и капает на пол со столов пролитое вино. Начальник обороны левого фланга Западной Сербии сидел в кресле, вытянув ноги, перед его глазами плыли кольца табачного дыма. Борода опустилась на грудь, длинные черные волосы падали по плечам, а глаза сверкали, как у ангорского кота. Он едва дождался, пока ординарец оседлал коня. Ни на кого не глядя, майор подошел к дверям зала и, постукивая шпорой о шпору, как делают люди, стряхивая снег с сапог, несколько мгновений печально смотрел на своих сообщников.

— Дорогие братья, что это вы нахмурились, — спросил он онемевших офицеров и усмехнулся. — Король два раза предал нас, а мы имеем право сделать это только один раз. Не забывайте, что короли меняются, а мы остаемся. Теперь нам нужно спасти свои головы, а там увидим… Сейчас следует поживее убираться отсюда, а то, если мы попадемся партизанам, они сотрут нас в порошок. А пробиться отсюда можно, только обманув немцев. Я считаю, что нам нужно подаваться на Ва́лево, а там и Срем недалеко. Перейдем к союзникам в Италию. Кто за этот план, седлайте своих коней и будем пробиваться, пока нас еще не заперли здесь, как овец в загоне.

— И я так считаю, господин Петрович, — первым встал представитель западных сил в штабе четников. — Битва, которую вы три года вели против партизан, еще не проиграна. Близки уже те дни, когда ореол вашей славы засияет над Сербией. Мое правительство никогда не допустит, чтобы сюда, на прекрасные Балканы, пришли коммунисты. Ваши трудности — это трудности времени. И сейчас самым важным является сохранить армию. Я совершенно согласен с вами, господин Петрович, что отряд должен сегодня же ночью покинуть эту проклятую дыру.

— Я не согласен, — поднялся командир одного из отрядов, — ни с вами, господин начальник, ни с господином полковником. Если нужно уходить отсюда, это нужно сделать днем. Ночью эти мужики, которых мы мобилизовали, разбегутся по окрестным лесам. Вчера, пока мы подошли, я потерял сто пять винтовок и четыре легких пулемета. Они выходят за нуждой и больше не возвращаются в колонну. Двоих я догнал верхом и расстрелял… Да к тому же у меня еще нет охоты идти за границу.

— А на что ты, брат, надеешься? — спросил его майор.

— Послушай ты меня, брат Драган, — перешел на фамильярный тон командир отряда, — ты меня знаешь больше десяти Лет. Мы, как говорится, вместе росли. Я люблю свою Сербию и готов плакать, когда вижу, что мы теряем ее, но покинуть ее я не могу.

— Нет другого выхода. Русские готовы перейти нашу границу, а партизаны маршируют по всем дорогам, — подходя к двери со своим товарищем, говорил Петрович. — Мы должны отступить. В пятнадцатом году сербская армия выдержала тяжелые бои и благодаря американским силам опять вернулась…

— Тогда был король со своей армией, а сейчас ты слышал, что он говорит…

— Наплюй на короля и спасай свою шкуру… Мы будем отступать только ночью. Кто сегодня бежит от нас, завтра будет просить пощады. Я верю, что придет день, когда наши салоникцы будут приводить своих детей, чтобы отдать их в нашу армию.

— Сейчас они своих детей отдают коммунистам.

Петрович не ответил, вскочил в седло и хлестнул коня. За ним вытянулась длинная колонна свиты на конях. Под железными подковами лошадей звенела булыжная мостовая, дрожали стекла в окнах. Улицы были пустынны, словно город вымер. Опущены жалюзи на лавках, закрыты кино и театр, только в кафанах раздавался пьяный шум, но к вечеру и он стих. Комбинированный отряд незаметно отступил из города. На заходе солнца последним покинул город арьергард. Слабый немецкий гарнизон и небольшие группы недичевцев и льотичевцев не представляли серьезного препятствия для пролетерских бригад, которые с трех сторон подходили к городу и зажимали его в кольцо.

Перед восходом солнца к Ужицам подошла и вторая рота. После ранения Божича ротой командовал Космаец. Батальон подняли перед зарей и вывели на северную дорогу, ведущую к Валево. Ему была поставлена задача — помешать отступлению вражеских групп, их давили и крошили ударные батальоны партизан. Немцы не заметили измены и отступления четников, они узнали об этом только тогда, когда партизанские части ворвались в город сквозь цепь покинутых укреплений.

Во всем чувствовалась осень. Ночи стали длиннее, погода портилась, поля заметно пустели, а сады и леса одевались в желтый наряд. Утром было холодно, по оврагам полз туман, который целыми днями окутывал крутые черные вершины. Все вокруг было каким-то сонным и озабоченным; всюду чувствовалась тоска. Из-за дымных облаков все чаще доносились плачущие крики журавлей. В кустах у дорог собирались болтливые птичьи стаи. Сквозь поредевшую листву виднелись опустевшие старые гнезда. В горах стояли дозорными заброшенные старые хижины без окон и дверей, а то и без крыш. Лежа в своих укрытиях в ожидании неприятеля, невыспавшиеся после ночного боя партизаны вяло рассматривали новые места. Только Космаец был взволнован. Как знакомо ему все это, как мило и дорого, как похоже на родные края в Шумадии: холмы с сухими пучками травы, нивы, пересеченные участками леса, пастбища, огороженные колючей проволокой; ему казалось, что он стоит на Космае и видит свое село. В эти мгновения он не слышал стрельбы в городе, не видел, как низко над его головой пролетели два бомбардировщика, и только сильный взрыв вывел его из задумчивости.

— Товарищ командир, а немцы не будут нас бомбить? — первым нарушил тишину Остойич, когда самолеты ушли и гул их моторов утих за горами. — Я еще не видел, как бомбят.

— Дай бог, чтоб никогда и не увидел, — ответил ему Звонара, он лежал в стороне у дороги за легким пулеметом, полученным от Штефека, когда того назначили командиром взвода.

— Да я тоже не хотел бы, но бойцу все надо видеть, — ответил Остойич, ежась от холода.

Космаец только теперь заметил, что на Остойиче все та же короткая английская куртка без рукавов, а сквозь драную рубаху виднеется голое тело и острые локти.

— Когда же ты, товарищ Остойич, добудешь себе куртку? — спросил командир роты, глядя на его посиневшие губы. — Хоть бы ты, Звонара, позаботился о мальчишке. Ты старше, лучше знаешь, как эти вещи достают.

— Я-то знаю, только вот мне раньше нужно раздобыть себе шапку, — улыбаясь ответил Звонара и сел у пулемета. — Этой ночью у меня совсем голова замерзла… А с Младеном я не знаю, что делать. Позавчера я достал ему хорошую куртку, с немецкого сержанта снял, а парень не захотел ее одеть.

— Почему ты не взял куртку, замерзнешь, осень наступает? Ты видел, утром иней выпал. Жары больше не будет.

— Ну и пусть, — упрямо заявил Остойич, — а немецкую куртку не надену. Сапоги я хорошие нашел, брюки тоже у меня есть, а куртку не надену. Она хуже, чем сто чертей, воняет.

— Звонара, раз так, достань ему шинель.

— Нет, и шинель немецкую не надену.

«Ну, погоди, парень, холод тебя заставит», — подумал Космаец и поднял бинокль. На дороге, ведущей в город, показались два больших пятна, они быстро приближались.

— Звонара, приготовься, — приказал Космаец и лег рядом с пулеметчиком. — Вот к нам и гости пожаловали. Не стреляй без моего приказания.

Шум моторов все приближался. Звонара проверил сошки пулемета и весь насторожился. Он припал к прицелу, направил ствол пулемета на поворот дороги. Палец дрожал на гашетке, словно он первый раз стрелял по немцам. Но у него уже не было времени раздумывать: из-за поворота вырвался мотоцикл. Водитель с автоматом на груди, в коляске пулеметчик, готовый в любой момент открыть огонь. За первым мотоциклом выскочил второй. Они приближались, как метеоры. Звонара нажал на гашетку, и в тот же самый момент затрещал автомат Космайца, грохнуло несколько винтовочных выстрелов, и все стихло.