— Пойду-ка посмотрю, может, эти негодяи где-нибудь в Боснии нашли мою шапку и возят ее с собой, — усмехаясь сказал Звонара (он был отчаянно доволен, что с первого же раза от огня его пулемета немцы скатились в канаву) и выбежал на дорогу. — Пошли, Младен, ты сегодня тоще кое-что сделал, — позвал он своего помощника.

Остойич ничего ему не ответил. Весь в поту, мальчишка возился с карабином. Лицо у него стало медного цвета, а глаза застыли на затворе. Он стыдился спросить у командира, почему карабин у него не стреляет, а сам не мог устранить неисправность. Когда мотоциклы выскочили из-за поворота, Остойич открыл затвор, потянул его на себя и быстро нажал на спуск, но карабин отказал. Он нажал еще и еще раз, а выстрела все не было.

— Что там у тебя, парень, — поглядывая одним глазом, как мучается Младен, спросил его Космаец. — Разве ты до сих пор не научился стрелять?

— Почему не научился? Научился, только этот чертов карабин отказал. Два раза спускал курок — и ничего, — сердито ответил боец. — Если бы он был исправный, немцы его не бросили бы.

Космаец спрятал усмешку в тонких черных усах, которые он отпустил по просьбе Катицы, и, притворяясь серьезным, сказал:

— Ну, конечно, кто же бросает хорошее оружие… Да ты посмотри, дошли вперед затвор… Так… Теперь прижми приклад к плечу и стреляй…

Перелески огласил выстрел. Из ствола вылетел клуб белого дыма и остался в воздухе, будто его повесили просушить. Остойич смотрел вперед, будто искал, куда полетела его пуля. Перед ним на траве лежал карабин. На длинных рыжих ресницах парня висели две слезинки.

— Ну, в порядке карабин? — улыбаясь спросил Космаец.

Младен вытер глаза и пощупал плечо.

— Ух, укусил, наверное, полплеча мне оторвал, — прошептал боец.

— Ничего, мы все так начинали воевать, — подбодрил его Космаец и, сидя на краю окопа, вспомнил свое боевое крещение, всю свою жизнь, такую еще короткую, но тяжелую.

Раде никогда не забывал ту осень, которая решила все его будущее. Каждый день моросил холодный дождь, облака клубились над Космаем, прятали от людей солнце и заглушали волчий вой. В лесу стучали топоры, со стоном падали деревья, а по дорогам скрипели телеги. Осень готовилась к зиме. Все было хмуро и печально. Даже деревья, с голыми ветками, воздетыми к небу, точно руки монаха на молитве, казались испуганными и несчастными. И взгляд Раде тоже был несчастным. Босой, простоволосый, мокрый с головы до ног, возвращался он в это время с горного летнего пастбища. На плечах его надулся от ветра старенький суконный гунь и тер плечи, но боли он не чувствовал. Тревога за потерянную овцу была сильнее всех остальных мук. Он еще не знал точно, что ждет его дома, но на хорошее не надеялся.

— Ты потерял Чернушку? — закричал отец, когда, стоя в воротах, пересчитал овец. — Куда ты смотрел, лопни твои глаза, говори, недоделанный, пока я с тебя шкуру не спустил.

— Волк ее зарезал, — ответил Раде первое, что пришло ему в голову, и, чтобы отец скорей поверил, прибавил: — Все чобаны видели.

— Волк зарезал? А ты что делал? В лапту играл? — Отец отстегнул ремень и протянул руку, чтобы схватить его, но мальчишка вывернулся, как уж, и перескочил через плетень.

— Погоди, щенок, вернись только к ужину, — еще злее закричал отец.

К ужину мальчишка не вернулся, ночевать он тоже не пришел, долго бродил по саду, сбивал и ел дикие зимние груши и с сеновала следил, пока погаснут огни в окнах. И когда все в доме успокоилось, Раде пробрался в коровник и устроился под яслями. Здесь было его верное убежище и постель в тех случаях, когда ему угрожал отцовский ремень. В коровнике было тепло. Густо пахло навозом и прелым сеном. Завернувшись в старые одеяла, укрывшись соломой, он долго не мог уснуть, слушал, как лениво жуют коровы и звенят цепи на быках. Отец Раде был из тех сербских крестьян, которые кладут кусок в рот, а сами поглядывают, сколько еще осталось на потом. Люди называют их скрягами и ненавидят, нередко домашние тоже ненавидят их, но зато они любят сами себя, любят деньги, скотину, землю. Отец Раде любил все, что могло принести деньги. Поэтому он всегда держал по нескольку быков на продажу. Покупал телят, выкармливал их и, когда приходило время, продавал, а все деньги уходили у него на то, чтобы учить старшего сына Драгана. Из-за этой учебы все домашние вечно недоедали, ходили оборванные, а то и босые даже в декабре.

Зато Драган всегда носил хорошую городскую одежду, лакированные туфли и франтовато заламывал шляпу. Домой он являлся три раза в год на каникулы, и, если приходил пешком, отец ругал его: «Ты что, не мог взять на станции извозчика? Пусть видят наши мужланы, что ты за человек, пусть знают, что и мы можем ездить на извозчиках».

Поэтому, вероятно, Раде возненавидел и брата и отца. Он никогда не сидел с братом за одним столом, потому что для всех домашних варили постную фасоль, а для старшего сына жарили и парили. Раде видел мясо только на славу, на рождество, да в день крестного хода, а Драган кормил мясом старого облезлого кота. Все в доме подчинялось отцовским законам. По приказу отца для Раде сшили суконный костюм, он надел его в первый раз в тот день, когда ему исполнилось семнадцать лет, а через двенадцать месяцев в том же самом костюме, украшенном шелковыми шнурками, он должен был стать перед алтарем с какой-нибудь вихрастой девчонкой, ее, конечно, тоже выберет для него отец. Все в этом доме было подчинено воле хозяина, все исполняли каждое его слово, как заповедь божью. Лежа под яслями, Раде вспомнил о своем костюме, о длинных штанах и широком толстом гуне. И пока домашние спали, он неслышно прокрался в комнату, открыл материн сундук и с гунем на плечах растаял в темноте. Перед ним была трудная дорога в жизнь.

Через несколько дней за бродяжничество он очутился в сырой холодной кутузке, тяжелая работа в тюрьме многому его научила, а когда он оказался на свободе, дороги домой уже не было. Все равно двери перед ним закрылись бы. И как бы он взглянул в глаза матери? Хорошо, что сербский народ в деревнях так великодушен, люди любят напоить и накормить голодного. И так, шаг за шагом, питаясь чужими корками, Раде через несколько дней путешествия оказался в большом городе, где люди одеты нарядно, как на ярмарке, а две длинные тонкие палки толкают перед собой красные коробки, набитые народом. Дома такие высокие, и в них больше окон, чем в самом большом селе. Из-за открытых дверей пахнет вкуснее, чем в его доме на славу. Только когда начало смеркаться, Раде стал оглядываться — теперь он заметил, что в городе не найдешь соломы, чтобы переночевать, впрочем, это его мало взволновало, потому что всюду горел свет и было светло как днем. Запах чевапчичей и горячего бу́река[38] раздражал желудок, но в карманах у него гулял ветер. Надо было что-то сделать, чтобы добыть кусок хлеба…

— Эй, парень, дай мне один чевапчич взаймы, — сказал он, увидев мальчишку, который стоял у какой-то лавки с корзинкой горячих чевапчичей. — Вот заработаю первый грош, заплачу тебе.

Продавец брезгливо посмотрел на него.

— Катись отсюда, пока я не позвал хозяина, — сквозь зубы процедил он. Это был типичный подмастерье с глупой толстой красной мордой, словно у раскормленного поросенка, его маленькие круглые глазки щурились из-под белесых ресниц.

— Я так голоден, что оба уха тебе отъем, если ты не дашь мне чевапчич. — Раде подошел к нему совсем близко. — Попробуй открой рот, сразу тебя пришибу.

— Только не бей меня, — испуганно зашептал толстяк, — меня и так все ученики колотят. — Он вытащил кусочек жареного мяса и сунул его Раде. — А ты здорово дерешься?

— Если бы ты не дал мне мяса, увидел бы… Эх, брат, хорошая вещь, — жадно глотая мясо, сказал Раде. — Такое ремесло мне нравится. А твоему хозяину не нужен ученик?

— Спроси его.

Колбасник долго разглядывал парня, щупал его мускулы, заглядывал в зубы, точно покупал лошадь на ярмарке, молча пускал дым в лицо, тянул за уши, и, когда парень сердито дергался, хозяин скалился, как собака, у которой изо рта выдирают жирную кость.