— Нет, без тебя не уйду, — она отрицательно покачала головой, и в глазах у нее блеснула печальная усмешка. — Раде, если ты меня любишь, послушай… я, как коммунистка, тоже отвечаю за этот бой… У нас есть еще время выбраться.

…Космаец молчал. С тяжкой болью в сердце он теперь вспоминал то, что было после боя на Ливанском поле, когда он вернулся в батальон, потеряв двух бойцов и пулемет… Его не огорчило понижение в должности, ему было бы легче, если бы его связали и поставили перед дулами винтовок, это лучше, чем каждый раз, когда его звали на собрание, выслушивать упреки.

— Нет, если ты мне еще раз напомнишь о том, что было год назад, я опять не выдержу, — вспыхнул Космаец. — Я знаю, я был прав, и не допущу, чтобы меня обливали грязью.

— Ой, какой ты упрямый, и почему только я тебя полюбила? — глядя ему в глаза, спросила Катица. Они одновременно засмеялись и, как дети, запрыгали с камня на камень, направляясь к лагерю.

На второй день отдыха бойцы поднялись только тогда, когда заалела заря. Кое-где еще виднелись звезды, в ветвях пели соловьи. С каким-то внутренним беспокойством и тоской Звонара шел к берегу умываться. Глядя на молчаливый лес, он размышлял о том, что ему готовит судьба. Хотелось чего-то прекрасного, светлого. С реки доносился гомон бойцов. Утренний ветерок холодил кожу, а легкий туман серебрился вдали, как огромная стена, через которую никак нельзя перебраться, а что там, за этим туманом, за этой стеной, за этими зубчатыми горами, никто еще не знает. Взгляд, шаги, все стремится вперед, но будущее остается тайной жизни, тайной, которую человек открывает, только шагнув в него. И Звонару охватило предчувствие, злое, огромное, жгучее. Все, что он теперь делал, делал автоматически, даже встреча с неизвестным человеком, который позднее появился перед ним как комиссар отряда, все это было как неясный роковой сон. Страха не было, было только какое-то неясное томление, его терзало, что они стоят на месте, хотелось идти куда-то, пробиться сквозь этот голубой туман, он надеялся, даже верил, что за его пеленой все станет яснее.

Звонара не заметил, как вышло солнце, он жил словно зачарованный и вздрогнул, когда с холма на холм полетел торопливый голос помятой военной трубы: «Бери ложку, бери бак…»

Сейчас не могло быть ничего приятнее этой мелодии, он очнулся от забытья и увидел, как со всех концов села по узким улочкам стекаются бойцы с котелками и тянутся в лесок, где дымятся котлы походной кухни. Оттуда тянуло крепким ароматом горячей похлебки, заправленной жареным луком.

Звонара отправился за товарищами. Сразу стало подниматься настроение, исчезли скверные предчувствия. Боец был ужасно голоден и так изможден, что кости торчали, а глаза ввалились, но все же нашел в себе силы замурлыкать печальную боснийскую песенку. И несмотря на голод, он не бросился, как некоторые, сразу к котлу, а долго стоял в очереди и слушал, как бойцы переругиваются с кривым поваром и разными нелестными словами поминают его мать за то, что он кладет мало мяса, угрожают встречей где-нибудь в темном месте, а заодно обещают лишить повара единственного глаза, который оставили ему швабы.

— Убирайтесь вы с глаз моих, если не хотите заработать черпаком по черепушке, — грозил повар, и, когда буяны отходили, покрикивал: — Живей подходите, что копаетесь. Такой похлебки вам и родная мать не варила, а вы нос воротите, будто я вас лягушками угощаю. Ну, что нюхаешь?

— Кормишь нас помоями.

— От помоев ты и вырос таким ослом.

Любимая шутка повара развеселила бойцов. Со смехом уписывали они горячую похлебку, присев в стороне, дожидались добавки, а некоторые гадали, хорош ли нынче урожай и будет ли хлеб в Сербии.

— Да хватит, хватит, не подохнем. Россия большая, найдется и для нас мешок-другой…

— Эй ты, разиня, что вылупил глаза, как баран на новые ворота? — кричал повар Васа особенно нетерпеливым, которые застывали у котла и тут же начинали орудовать ложкой. Иному даже доставалось черпаком по голове.

И надо же было случиться, что молоденький боец второй роты Ратко, зазевавшись на котел, разинул рот так, словно хотел проглотить его вместе с поваром. А кривой Васа как раз в этот момент гаркнул на него и замахнулся черпаком. Бедняга Ратко зажмурил глаза, дернулся, споткнулся и… растянулся на земле. Котелок вылетел из рук, со звоном покатился по камням, а похлебка вылилась на траву.

— Эй, иди сюда, я тебя подниму, — поспешно глотая свою порцию, заржал Мрконич.

Ратко хотел было огрызнуться, но, увидев, как похлебка течет из-под пальцев, застыл, а по его детским щекам поползли горькие слезы голодного человека. Ссутулившись и опустив голову, он не двигался с места, жадно и с отчаянием глядел на опрокинутый котелок и тер кулаками глаза. Сытный запах пролитой похлебки щекотал ноздри. Чувствуя, что потеряет сознание, если сделает хоть один шаг, Ратко стоял, не шевелясь, с бледным голодным лицом. Когда товарищи окружили его, он попытался улыбнуться, но с трудом открыл рот, из которого показались мелкие белые зубы. И тут он очнулся, словно пробудившись от сна.

— Что блеете, как овцы на соль? — всхлипывая, закричал он. — Ну и пролил, да свою пролил, а не вашу. Я буду терпеть, — и по щекам у него еще сильнее потекли слезы.

— Эх, как же ты, брат? Куда ты смотрел, бедняга? — посочувствовал Звонара. — Это ведь повар кривой, а у тебя-то оба глаза цели.

— Оставь меня в покое, — зарыдал Ратко.

— Эх, — печально глядя на парня, вздохнул Милович и поднял котелок. — Держи, брат, давай поделимся.

— Правильно, правильно, все дадим понемногу. Я тоже не очень голоден, — закричал Звонара, — к тому же мне сегодня похлебка не очень нравится, вчера была лучше… Каждый по ложке, вот Ратко и сыт будет…

— Вот тебе немножко мясца, — Штефек переложил из своего котелка кусочек мяса величиной со спичечную коробку, — ешь, парень, когда я состарюсь, возьмешь мой пулемет.

— Хватит, хватит, товарищи, — сквозь слезы бормотал Ратко, глядя загоревшимися глазами, как наполняется его котелок.

— Я тоже считаю, что больно жирно будет. Тебе досталось больше, чем мне. — И Мрконич потянул свою ложку обратно.

Горячий и сытный завтрак привел бойцов в хорошее настроение. От кухни они вернулись с песней, собрали свое нехитрое вооружение и толпой вышли на лужок, где их ожидал взводный. Обвешанный гранатами, с двумя револьверами у пояса и с немецким автоматом поперек груди, Космаец, казалось, собирался броситься в атаку. Он тоже был в хорошем настроении, смотрел весело. Просветленное лицо, гладко выбритые щеки, чистая английская рубашка с двумя карманами. Шайкачу он всегда носил немного набок, из-под нее выбивалась кудрявая прядь.

Впервые в жизни он не сбрил усов, и Звонара сразу же стал подшучивать над ним.

— О, товарищ взводный, да у тебя усы как у боснийского кота, — улыбаясь заметил он, видя, как нежно поглаживает усы взводный.

— Ах ты осел вислоухий, при чем здесь кот, это самые настоящие усы.

— Да разве бывают усы из пяти волосков? У моего деда…

— Смотри-ка, а я и не знал, что у тебя есть дед. Я все думал, что ты подкидыш, — съязвил Космаец. — Ведь это только подкидыши такие дурни.

— Хорошо бы и в самом деле быть дурнем, я бы давно стал политруком, а то, может, и взводным, — не остался в долгу Звонара.

— Если бы каждый подкидыш командовал, мы все давно бы сгнили, — притворяясь серьезным, сказал взводный. Помолчав немного, он добавил: — Вот сейчас мы проверим твою мудрость. Покажи нам свое мастерство, сделай мишень и повесь на плетень, что поближе к лесу.

— Я тебе и дворец построил бы, да не из чего.

— А ты прояви сноровку, на то ты и партизан.

— Я знаю, это ты к моей тетрадке подбираешься, — сообразил Звонара и заохал: — Бедный я, бедный, да ведь это грабеж получается, заставляют меня самого себя грабить, а на чем я письма буду писать?

Звонара был, вероятно, единственным бойцом, который регулярно, два раза в месяц, писал домой. Он сообщал, что живет хорошо, как сыр в масле катается, почти ничего не делает, что даже растолстел. Хвалил усташей, немцев, благословлял итальянцев, — иначе цензура не пропустила бы его письма, которые он оставлял на сельских почтах.