— Тяжелый, давай я помогу.

— Мал еще. Кишка тонка.

— И не воображай, — обиделся Младен. — Ты думаешь я?..

— Поднимай, поднимай. В другое время ты еще гонял бы с ребятами по улицам да скакал верхом на палке.

— Конечно. Послушайте вы его: «Скакал бы верхом на палке». Попал пальцем в небо. Я и до партизан не скакал…

— А что, на свиньях ездили?

— Всяко бывало, — Младен весело засмеялся. — До восьми лет мы ездили верхом на свиньях, а потом на козлах… Иногда даже соревнования устраивали. И только тогда это дело бросили, когда нас прозвали «козлиной гвардией». От тятьки тоже иной раз влетало.

Разгруженные самолеты застилали циновками и укладывали на них раненых, которые едва слышно стонали сквозь стиснутые зубы. Перебитые руки и ноги, сломанные ребра, простреленные головы. Сквозь тонкие слои бинтов проступала запекшаяся кровь, у некоторых раны уже гноились. Когда-то это был цвет партизанской армии, они вынесли на своих плечах все тяготы семи вражеских наступлений, а сейчас лежали неподвижно, молчаливые и озабоченные. Они предпочли бы оставаться в строю. Даже путешествие в далекую дорогую страну не радовало их, хотя они всю жизнь мечтали хоть глазком взглянуть на нее. Они даже не слушали, как бойцы на прощание говорили им: «Передайте от нас привет матушке России». Их безразличные взгляды блуждали под потолком самолета.

Когда все было кончено, Звонара собрался выйти, но один из раненых придержал его за край шинели и попросил глоток воды.

— Подождите минутку, — Звонара выскочил из самолета и через минуту вернулся с фляжкой в руках.

Пока раненый пил большими жадными глотками, Звонара рассматривал самолет, за работой он так и не успел ничего разглядеть. В самом дальнем углу он заметил что-то подозрительное. В проходе, между рядами раненых, циновка странно завернулась, и Звонара пошел поправить ее. Он хотел расправить ее башмаком, но почувствовал под ногой тело человека. Звонара отшатнулся. Не может быть, чтобы раненого положили так неудобно. Он поднял циновку и с изумлением увидел Остойича.

— Ты что тут делаешь, проходимец этакий? — спросил Звонара и потянул его за плечо.

Остойич смутился, попытался снова спрятаться под циновку.

— Вылезай отсюда, бродяга.

— Я думал, меня никто не заметит, — со слезами в голосе пробормотал Младен. — Я бы завтра же и вернулся. И сам бы посмотрел Россию и вам рассказал.

— Ну ты, сопляк, не срамись. Вылезай-ка. — Звонара схватил его за плечи и толкнул к двери.

— Эх, жизнь, жизнь, — тяжело вздохнул мальчишка. Он сказал это, как старик, который с тоской вспоминает прошлое и без надежды смотрит в будущее.

После двух дней отдыха и работы на аэродроме пролетерский батальон опять готовился к маршу. На его место пригнали две рабочие тыловые роты, сформированные из недичевцев и деревенских белобилетников, которых не принимала в свой состав ни одна часть. Только начальство (в большинстве своем это были инвалиды войны) имело настоящее оружие, а все остальные были «вооружены» лопатами, пилами, топорами и мотыгами. Едва успев разместиться в казармах, они начали снимать колючую проволоку, засыпать окопы и разрушать дзоты. Они были так заняты своим делом, что даже не заметили, куда ушел батальон. Только командиры и комиссары, руководители тыловиков, многие еще с повязками на головах, с руками на перевязи, долго стояли у ворот и с печалью смотрели вслед пролетерам, которые, как тени, исчезали в голубоватой дали.

Батальон уходил на северо-восток по узкой, в рытвинах дороге, вспаханной гусеницами немецких танков, она как змея извивалась вдоль низкого берега Тури́и. По обе стороны дороги стояли сады, и люди шли как поезд сквозь дебаркадер. Села на равнинах вдоль реки тянулись на десяток километров, часто было трудно определить границу между ними. Дома лепились еще теснее, чем в горах. Здесь многое напоминало мирную жизнь. Все реже встречались пожарища. На лугах мирно пасся скот. На выгонах детвора играла в чижика и в мяч. Они даже не обращали внимания на солдат, словно им уже надоело смотреть, как проходят войска. У отворенных ворот стояли молодые крестьянки, засунув руки под пестрые фартуки, жадно смотрели на парней, так глядят на ярмарке вдовушки, высматривая для себя подходящего жениха. Большинство их было в трауре. На многих домах трепетали черные флажки, это напоминало бойцам, что идет война.

Вдали сквозь осенний голубоватый туман уже виднелась растянувшаяся на несколько километров гряда Космая, шершавая и горбатая, как хребет тощего коня. То, о чем Космаец мечтал, было теперь перед ним там, в этих голубых горах, пересеченных глубокими ущельями и словно утыканных скалами, которые поднимались, как холмики на кладбище. Он был исполнен надежды и верил, что уже на рассвете остановит своего коня у родного дома и обнимет старую мать. Он не хотел думать о том, что она может умереть, верил, что она жива, как верил в ту встречу, которой не суждено было сбыться, потому что война полна всяких неожиданностей.

Космаец, посланный в авангард батальона со своей ротой автоматчиков, ехал впереди на черной тонконогой кобыле. Он стремился вперед, хотел вырваться из медленно движущейся колонны. И хотя он видел, что бойцы с шага переходят на бег, чтобы не отстать от него, он не придерживал коня до тех пор, пока на окраине небольшой деревни навстречу роте не вышли несколько вооруженных людей в крестьянской одежде.

— Смерть фашизму! — приветствовал Космайца коренастый партизан средних лет с длинными крестьянскими усами. На нем был старый суконный гунь, расшитый шнурками, на груди, как автомат, висел короткий кавалерийский карабин.

— Свобода народу! — ответил Космаец и остановил коня, оглядываясь, идет ли рота.

— Вы, товарищ, из группы пролетеров? — спросил его незнакомец.

— А что, если нет? — вопросом на вопрос отозвался комроты.

— Тогда можете ехать дальше, — не сводя глаз с русского автомата, висевшего на груди у Космайца, разрешил усач и поинтересовался: — Это у вас, верно, русский автомат?

— Да. Русский.

— Ого. Смотри-ка, какой у него магазин. В него поместится больше патронов, чем найдется во всей нашей роте, — усатый усмехнулся и придвинулся к Космайцу. — Ради бога, товарищ, покажи нам эту игрушку.

— Вы хотите меня разоружить?

— Да нет, что ты. Давай меняться. Я тебе дам в придачу еще голландский пулемет, — усатый взял автомат из рук Космайца, поднес его к губам и поцеловал. — Целую твои руки, дорогая моя Россия. Этим ты вызволяешь нас из беды.

Усатого окружили товарищи, десяток рук потянулся к нему. Каждому хотелось хотя бы потрогать автомат.

— Ну, герой, как ты решил, будем меняться? — улыбаясь большими зелеными глазами, спрашивал усач. — Я даю тебе кавалерийский карабин, который бьет без промаха в яблочко, да еще пулемет в придачу. Не будь скрягой.

— Переходите в нашу бригаду, тогда и…

— Нам дан приказ влиться в Первую пролетерскую дивизию. Мы ее ждем вот уже второй день.

— Дождались. Мы авангард.

— Ей-богу?.. Смотрите, товарищи, как бойцы вооружены. У всех автоматы, — усача все восхищало. — И у всех на звездах серп и молот. Ей-богу, это настоящие пролетеры.

— А вы откуда? — спросил Космаец, получив назад свой автомат.

— А мы, товарищ, Космайский партизанский отряд.

— Космайцы? Из Селишта у вас никого нет?

— Тут никого нет, а в отряде много.

— Петровича Михаила никто не знает?

— Драгана ихнего хорошо знаем… Мы с ним как раз вчера схлестнулись.

— Ушел от нас, сволочь, — хмуро сказал один из партизан.

— А ты, парень, откуда знаешь Петровича? — подозрительно опросил усатый.

— Как же не знать, он мне отец.

— Отец? — удивленно спросило несколько голосов.

— Погоди, погоди, да разве ты жив? Бедный старик, схоронил тебя еще два года назад и памятник поставил… Только братец твой всю семью опозорил.

Космайцу неприятно было слушать разговоры о брате, он стоял, терзаемый внутренними муками, и, как на суде, с тяжестью на душе выслушивал приговор, который выносили его брату земляки. Поэтому он обрадовался приближению командира батальона и воспользовался случаем, чтобы перевести разговор.