— Я должен сообщить тебе важную вещь, — сказал Космаец комиссару, увидев ее у одного из костров.

— Пожалуйста, говори.

— Отойдем в сторону, — предложил он и протянул руку, чтобы помочь встать. Когда они отошли несколько шагов от костра, Космаец поспешил рассеять удивление девушки: — Я не хотел, чтобы все об этом знали. Не мог рассказать там, у костра.

— О чем? — недоуменно спросила она.

— Сегодня беда опять свела меня с Мрконичем…

— А зачем же скрывать это от товарищей? — удивилась Катица.

— Дело не в Мркониче, с ним покончено.

— Правда? — в темноте глаза у нее заблестели. — При первой возможности надо сообщить Ристичу.

Они остановились под низким ветвистым дубом. Космаец оперся о его ствол, вынул из кармана сигарету, но не стал зажигать ее, потер между пальцами и даже не заметил, как табак просыпался на землю.

— У Мрконича мы нашли список четнических лазутчиков, — сказал Космаец и после короткого раздумья объяснил: — Их больше сотни. И многие из них сейчас среди партизан.

— Не может быть, — нерешительно проговорила комиссар.

— Все может быть. Из них трое в нашей роте.

— И почему ты до сих пор молчал, Раде? — Катица придвинулась к нему и схватила его за руку.

— Я думаю, и сейчас не поздно. — Он расстегнул планшетку, вытащил из нее аккуратно сложенный лист бумаги, протянул комиссару: — Вот, прочитай… Сейчас фонарик зажгу.

Глаза у нее потемнели. Листок дрожал в руке, она не могла сразу всему поверите… Воротник куртки душил ее, быстрым движением свободной руки она расстегнула пуговицы.

— Ну, про Дачича я готова поверить, но другие? — Катица покачала головой. — Не могу поверить, а ты?

Космаец криво улыбнулся.

— Я пойду искать товарища Алексича, передам ему список, а что касается этих, в роте, за ними надо следить. — Потпоручник аккуратно сложил список вчетверо и спрятал в карман.

Разбуженная солдатами сойка слетела на дерево над ними, нахохлилась и закричала.

Лесом всю ночь шли войска, громыхали телеги, слышались голоса людей и звон снаряжения. Оставшись одна, Катица ощутила какое-то волнение. При слабом свете костра, в котором тлели и дымились сырые дрова, лицо ее казалось темным, бронзовым. На листьях, скорчившись от холода, рядом спали Штефек и Звонара, а Остойич лежал, обняв пулемет. В стороне от всех, завернувшись в плащ-палатку, храпел Дачич, и ему, верно, даже и не снилось, что его ожидает.

Костры постепенно гасли, и все тонуло в темноте, которую тревожил только стук телег и фырканье лошадей. Иногда подавал голос часовой, и его крик будил комиссара, никак не давал ей уснуть. Катица едва дождалась рассвета, поднявшего людей на ноги, и после завтрака — половешка теплой пресной воды с несколькими зернами фасоли — двинулась вместе со всеми навстречу Красной Армии. Осуществление многолетних чаяний было совсем близко.

Хотя ночь была облачной, день проснулся ясный, небо сияло голубизной, будто умытое росой, а из-за леса, расписанного красками осени, поднималось круглое раскаленное солнце, похожее на медную сковородку. Его нежные косые лучи, пробуравили молочный туман, растекшийся по долине у Авалы, расцеловали невыспавшиеся липа партизан и остались на них, словно желая сберечь их улыбки до прихода красноармейцев. Но следом за солнечными лучами, спеша обогнать их, навстречу бойцам протянулись лиловые трассы светящихся пуль. Несколько снарядов, один за другим, разорвались у дороги, и вся красота утра исчезла в чадном удушливом дыме.

— Катица, я иду на правый фланг, на всякий случай, — сказал Космаец комиссару, когда рота перестроилась в стрелковую цепь.

— Хорошо, я остаюсь с первым взводом.

— Увидимся только после встречи с русскими.

— Желаю тебе успеха.

— До свидания. — И Космаец исчез среди низких кустов, которые ползли вверх, в гору, а под ней в лучах утреннего солнца блестела белая лента дороги.

Огонь боя разгорался все сильнее. Тяжелые снаряды дальнобойной артиллерии вспахивали землю, поднимая и воздух вырванные с корнем кусты, а иногда и тела людей. Пули пели свою похоронную песню, зло отрывая веточки деревьев и жаля бойцов. Взвод Штефека быстро продвигался вперед без надежды, пытаясь найти укрытие получше, но кругом все было голо, отовсюду грозила та же опасность.

Преграждая дорогу пролетерам, лаяли пулеметы, тявкали автоматы, щелкали винтовка. Над партизанами, припавшими к земле, пролетали самолеты, взрывая землю бомбами. Взвод из тридцати человек полз по-пластунски, подбираясь к дороге.

— Вперед… Ниже голову, дурень; что ты рот разинул? — гаркнул Штефек на одного из бойцов, который приподнялся на руках, собираясь встать.

— Ой, мама, — глухо простонал боец, приподнялся еще немного и, когда руки подломились, ткнулся лицом в землю.

— Санитарка, — закричал огорченный Штефек. — Где санитарка?

— Оставь ее, бедную, видишь сколько у нее работы, — ответила ему с сожалением Катица и спросила: — У тебя есть бинт? Я сама его перевяжу.

Но это уже было не нужно. Раненого укусило еще несколько стальных мух, и он неподвижно остался на земле, скорчившись в агонии.

С дороги, надежно укрытый в густых ветках елей, бил тяжелый немецкий пулемет. Первым его заметил Звонара, вскоре к нему присоединился Остойич. Через минуту пулемет замолчал, пехота рванулась вперед.

Батальону оставалось до дороги не, больше пятидесяти метров, когда затянутое дымом утреннее небо распороли несколько ракет. Тонкая цепочка живых людей с криком поднялась. Волны партизан набегали одна на другую, вздымаясь, опадая и рокоча, как разъяренный морской прибой. Штефек выбежал вперед, раскинул руки, будто защищая свой взвод от адского огня вдруг ожившего пулемета, рванулся на него, яростно ругая фашистов.

— Гранатометчики, вперед! — закричал он во весь голос и сам выхватил гранату, но бросить ее не успел. Несколько пуль, одна за другой, вонзились ему в грудь. Рука, занесенная над головой, упала, как сломанная ветка, в ней все еще была зажата граната. Уже не было силы для того, чтобы бросить ее. Влада оцепенел. Глаза остановились, взгляд сделался безразличным и холодным, только по всему телу текло что-то теплое, на губах застыла печальная улыбка. Наконец, нижняя губа вздрогнула, открыв два ряда белых зубов, они скрипнули и сжались. Автомат, висевший на груди, потянул его вперед. Влада сделал еще один, последний шаг навстречу неприятелю, споткнулся, запрокинул голову назад и медленно опустился на колени…

— Товарищи, — закричал Звонара, увидев взводного, и поднял пулемет над головой, — за смерть взводного, вперед!

Разом ахнуло несколько гранат, они досыта накормили железом и заставили наконец смолкнуть тяжелый пулемет врага. Бойцы рванулись в прорыв, как вода рвется в отверстие в плотине. Сразу же за елями открывалась длинная извилистая лента дороги, покрытая трупами, кучками стреляных гильз и брошенными врагом ящиками с боеприпасами.

Из густого кустарника, с двух сторон обрамляющего дорогу, выползли запыленные низкие танки с красными звездами на башнях, с надписями «Вперед на Белград», «Смерть фашизму»…

— Товарищи, Красная Армия! — восторженные крики растаяли вдали, перекрытые грохотом артиллерии.

— Ура!

— Да здравствуют!

— Вперед!

Все смешалось: лихорадочные разрывы гранат и скрежет гусениц, рев моторов и крики партизан, которые уже оседлали шоссе и стреляли на бегу, стараясь не отстать от танков.

Захваченная общим порывом, Катица едва поспевала за бойцами. Ремень автомата резал шею, гранаты больно ударяли по бедрам, даже револьвер казался тяжелее, чем раньше. Ей хотелось пить, куртка на спине взмокла от пота, лицо разрисовали кривые струйки, волосы липли к шее. На небольшой полянке она замедлила шаг. Какие-то бойцы пробежали мимо и, как тени, скрылись в густом облаке дыма и пыли, поднятой взрывом снаряда. Над головой Катицы просвистели осколки, она инстинктивно втянула голову в плечи, и в то же мгновение перед глазами вспыхнуло желтое пламя, что-то ударило по ногам, обожгло грудь раскаленным железом, швырнуло в сторону, перевернуло несколько раз, как оторванный лист.