— У тебя, может, кто дома заболел? — с улыбкой спросил партизан. — Идешь за знахаркой в другое село?

— Да, да, знаете, мать у меня при смерти, так я за попом иду.

— За попом или за знахаркой?

— Ну да, за знахаркой, то есть нет, за попом, — крестьянин почувствовал, что соврать он не сумел, и мурашки побежали у него по спине. — Я вас не трогаю, я нейтральный.

— Давай лучше не ври. Наверное, четники тебя послали разведать, сколько здесь партизан.

— Не четники. Нет, не они.

— Как это не они, когда я знаю, что они, — Космаец осветил его лицо фонариком, а потом перевел луч на Катицу и улыбаясь добавил: — Ну, иди, скажи им, что нас мало. Видишь, только я и эта девушка. Пускай идут на нас.

Крестьянин, увидев звездочку на шайкаче у девушки, оживился и как-то забавно улыбнулся.

— Ох, теперь я вижу, что вы не четники, — голос его звучал заметно веселее. — А я как раз к вам иду. Меня послал наш председатель комитета. Тот самый, которого вы назначили. Знаете, я всю войну на вашей стороне был, поэтому он мне и доверил. Разный у нас народ, надо знать, кому можно доверить. А он меня хорошо знает и верит мне, вот, ей-богу, брат, не могу я на него пожаловаться…

— Что он тебе доверил, говори нам, — оборвал его Космаец.

— Скажу, как не сказать, обязательно даже скажу, но только самому главному начальнику, — уже с улыбкой ответил крестьянин.

— Тут я самый главный, мне и говори.

— Да ты знаешь, товарищ, вы, как это говорится, патруль, я это знаю, все-таки я должен передать в штаб, — начал выкручиваться крестьянин.

— Нет здесь никакого штаба, кроме нас. Мы тебе штаб, а если хочешь, и твой суд.

Крестьянин испуганно заморгал глазами.

— Да мне председатель велел лично командиру сообщить, что против вас четники собираются, — трясясь, выдавил он, — а вам я этого сказать не могу, честное слово дал.

— Какие четники? Ты что-то крутишь? — прикрикнула Катица.

— Ничего я не кручу, — рассердился крестьянин. — Они никого из села не выпускают. Дороги перекрыли, а я через поля. Весь сводный отряд готовится на заре атаковать вас.

— А сейчас что они делают?

— Веселятся. Заказали крестьянам ужин, выкатили бочонок с ракией и пьют на Вельковом лугу. А этот Петрович Драган, ихний командир, собрал всех музыкантов и гуляет, как…

— Петрович? — У Космайца подогнулись колени, он оперся о плечо Катицы, чтобы не упасть. Придя в себя, он уже спокойнее спросил: — А откуда этот Петрович?

— Говорят, откуда-то с Космая. А негодяй, каких наша земля еще не видела.

У Космайца похолодели губы. Грудь перехватило железным обручем, невидимая рука сжала горло.

— Пошли в роту, Катица, — прошептал он чужим, незнакомым голосом. — И ты иди с нами, товарищ… Только немного поскорей.

— Ну, где этот твой коляш? Веди его сюда, посмотрю я на него, — этими словами встретил командир батальона Ристича, когда комиссар пришел сообщить об аресте Мрконича.

— Я запер его в подвал. Воет, словно ему хвост дверями прищемили.

— Воет, говоришь? — командир усмехнулся в усы. — Завоешь тут, голову ты ему прищемил. Утром пулю проглотит, так замолчит. Вот приговор, читай. — Павлович вынул из планшетки листок бумаги и протянул комиссару. — Завтра перед строем… Но ему не говори. Только приведи его сюда, люблю с такими людьми поговорить.

Комиссар взял листок из рук командира и только теперь заметил на рукаве его френча темную нашивку и две латунные звездочки, а на воротнике позолоченные треугольники.

— Товарищ командир, вы получили звание и молчите? — Комиссар встал и протянул ему руки. — Разрешите вас поздравить.

— Слава богу, хоть один человек догадался. Целый день хожу с нашивкой, руку вперед выставляю, со всеми здороваюсь за руку по два-три раза, и никто, черт побери, не замечает, что я стал настоящим кадровым офицером, — командир сам засмеялся своей шутке. — Ну сам подумай, командир пролетерского батальона, лучшего батальона в дивизии, а без звания воюет, позор — да и только.

— Ну, не такой уж большой позор, — пошутил Ристич.

— Не позор?.. Разумеется, не позор, но все же, если подумать, позор. И для бойцов так легче, когда они ко мне обращаются. По фамилии называть не годится, я все-таки командир, а когда ко мне обращаются «товарищ командир батальона», прямо чувствую, что еле выговаривают, — куда легче сказать «товарищ поручник[40]».

— Товарищ поручник, — комиссар кивнул головой. — Красиво звучит, только немножко попахивает офицером старой армии.

— Оставь, пожалуйста, старым даже и не пахнет, — сердито отрезал Павлович. — Посмотрю я, как оно будет пахнуть, когда тебе дадут звание потпоручника[41]. Чин — это символ, чины вошли в историю, а мы сейчас создаем новую историю, создаем свои символы. К тому же у нас и знаки отличия новые, не погоны, а только нашивка и звезды… Эх, да что я тебя уговариваю, сам все отлично понимаешь. Лучше давай сюда своего коляша, я его допрошу.

— На что он вам? Я смотреть на него не могу, а не то что допрашивать.

— Таков порядок!

— Что еще за порядок?

— Перед вынесением приговора человека надо допросить. Я беру на себя роль следователя, а ты будешь просто свидетелем.

— Приговор ему уже вынесен.

— И все-таки… Пошли связного, пусть его приведет, — приказал командир, прошел по комнате и остановился у окна, задумчиво глядя на улицу, где уже царила ночь.

Это была тихая осенняя ночь без луны, без звезд. Облака, набухшие от дождя — вот-вот разразится гроза, — давили землю. Село давно спало, только кое-где, там, где разместились партизанские штабы, светились окна.

Давно утихли шум и суматоха на широких дворах, смолкли песни, и остыли гармошки, разве что по узким улицам села сонно пройдет патруль, залает собака, и все снова стихнет. Павлович очень любил такие мирные ночи, их идиллическая тишина рождала в нем желание уйти в неизвестную загадочную даль. Опершись локтями о подоконник, он погрузился в свои мечты и, осажденный толпой беспорядочных мыслей, не слышал, как скрипнула дверь и ввели Мрконича с руками, связанными на ввалившемся животе. Пленный был страшно взволнован и только теперь ощутил в полной мере ту ненависть, которую так долго таил в своей груди. Он не мог ни на кого смотреть, а особенно на Ристича, поэтому упорно не поднимал глаз.

— Почему вы его привели в таком виде, не могли найти санитарку, чтобы она перевязала ему руки? — спросил командир конвойного, увидев кровь на руках Мрконича. — Это нехорошо.

— Нет у санитарки бинтов для всякой нечисти, — не сдержавшись, крикнул комиссар и зашагал по комнате. — Завтра мы его перевяжем, товарищ поручник. Я его перевяжу.

— Хорошо, Мрконич, скажи мне, правда ли, что ты усташа? — спокойно спросил командир. Ни одна жилка у него не дрогнула, хотя внутри у него все кипело от ярости.

— Врут, никогда я не был…

— Погоди, как это врут?

— Это кто-то из ненависти оклеветал меня.

— Я бы не сказал, что это клевета. У нас есть точные данные.

— Нет у вас данных, — бледный, он отвечал возбужденно, еще надеясь, что ему удастся вырваться из этой западни, а после…

— Товарищ Ристич, ты показывал ему фотографию? — спросил поручник комиссара и протянул руку. — Дай ему полюбоваться на себя. Может, он еще не видел, какую свинью ему немцы подложили… Так говоришь, у нас нет доказательств? — Командир опять повернулся к Мрконичу и положил перед ним обложку журнала. — Разве нам еще нужны другие доказательства?

У Мрконича подогнулись ноги. В глазах потемнело, тело сковал холод.

— Нет, нет, это не я, — прошептал он и почувствовал, как у него застучали зубы. Терзаясь в мучениях, он думал: «Разве только я один резал? Мне приказывали. Я был молод, поддался. Ну, хорошо, я служил усташам, но теперь я с вами. Сколько народу было с усташами, а теперь воюют за партизан…»