— А что касается Космайца, я, — продолжала Катица, когда замолчал комиссар, и почувствовала, как взводный ткнул ее в бок, — я считаю, что его надо принять в партию. — И, сев на место, шепнула Космайцу: — Ты думал, я не умею критиковать?

Стева поставил вопрос на голосование и первый поднял руку. Космаец смотрел на поднятые руки и чувствовал, как его охватывает радость. Но когда ему дали возможность сказать несколько слов, язык у него отнялся.

— Что я могу сказать… Я счастлив, что стал членом партии. Что еще… Ненавижу немцев и ненавижу четников, хотя мой брат с ними. Я их так же ненавижу, как и все. И буду их бить, как бил.

— Нужно драться еще лучше.

— Если нужно, могу и лучше.

— Ты теперь коммунист и несешь бо́льшую ответственность. И тебе будет тяжелее, чем раньше.

— И это я знаю, только еще не чувствую, чтобы мне стало тяжелее, — пошутил Космаец.

Коммунисты засмеялись, начали переговариваться и скоро разошлись, потому что вечернюю тишину разорвали звуки команды:

— Вперед!

Шум и суета разбудили деревенских собак. Где-то засветились фонари. Колонна медленно двигалась вперед, распадалась на части и растекалась по широким дворам и домам. Лай собак становился все громче, перекидываясь из одного конца села в другой. Космаец шел наугад в темноте, прислушиваясь к шагам бойцов, и вздрогнул от неожиданности, когда легли на плечи чьи-то руки.

— Раде, ты счастлив? — узнал он дорогой голос Катицы, почувствовав на своей щеке поцелуй. — Сейчас будем отдыхать. Хочешь, я приду спать с тобой.

— Если тебе так хочется, — вызывающе ответил он.

— Ты чем-то обижен?

— Да… Чуть было меня не утопила, еще удивляешься, что я обижен. Это просто смешно.

Катица еще крепче прижалась к его плечу.

— Разве ты не понял, я ведь критиковала Стеву, а тебя только так, для порядка, как говорится.

— Ничего себе порядок…

Колонна остановилась перед высокими деревянными воротами, за которыми ничего не было видно, только слышался бешеный лай разъяренных псов. Несмотря на старания партизан, ворота не поддавались. Космаец перекинул автомат на плечо, подпрыгнул, схватился за край доски, подтянулся на руках, вскарабкался на забор и спрыгнул во двор, держа пистолет наготове, чтобы обороняться от собак.

Первая их атака была отбита, но, прежде чем он успел поднять щеколду ворот, псы снова ринулись на него. Космаец вложил патрон и взвел курок, но в этот момент услышал охрипший старческий голос:

— Джане, Арап, назад!

Псы поджали хвосты и послушно скрылись. От большого темного дома отделилась черная фигура и направилась к воротам.

— Кто здесь?.. Как это ты сюда забрался, собаки порвать могут!

Космаец увидел в руках крестьянина двустволку и нахмурился.

— Заперся как в монастыре, — сердито сказал он, — боишься, видно, что золото твое украдут.

— Какое там золото. — Старик суетливо повесил винтовку на шею и открыл ворота, узнав партизан, поспешно заговорил: — Подождите, я собак привяжу и фонарь зажгу.

Хозяин надолго исчез куда-то, потом вернулся с фонарем без стекла. Желтый язычок пламени трепетал в воздухе, выхватывая из темноты лица бойцов.

— Куда я вас, такую ораву, дену, — засуетился хозяин, когда тесный двор заполнился солдатами.

— Вот у тебя какой дом, на целый полк хватит, — сказал ему комиссар.

— Большой-то большой, да ведь там семья, дети, три снохи, пятнадцать внуков, все, как говорится, мал мала меньше.

— Молодец старик, не зря жизнь прожил, — улыбнулся Божич. — Ну, раз так, мы тебе мешать не будем, нам и сеновала хватит.

Бойцы быстро рассыпались по двору, со всех сторон тащили охапки соломы, сена, вязанки душистых веток, приготовленных на корм скоту.

Шум быстро стихал. Люди устраивались на ночлег. Только Ратко, которого посылали часовым, долго не мог найти шайкачу, засыпанную соломой, а когда нашел шапку, испуганно ощупал свои бока: оказалось, что патронташи пусты. Тут он окончательно растерялся.

— Когда-нибудь ты и голову потеряешь, — выругал его Космаец, он должен был разводить часовых. — Собирайся быстрее, или я пошлю тебя к черту некрещеному.

— Вот, вот они, товарищ взводный, нашел патроны, — взволнованно-радостно закричал Ратко, — только погоди немножко, башмаки у меня не держатся, шнурки затяну.

Оживление спадало. Космаец вышел на холм за домом, указал часовым их места на узкой тропинке, приказал разводящему менять часовых каждые полчаса и потихоньку двинулся назад. Вокруг царила тишина, сонная тишина, только вдали стонали голодные горные пропасти, вздыхал лес, остывая от летней жары.

— Раде, я приготовила тебе постель, — встретила его Катица. — Все наши спят во дворе. Вот и для нас соломы принесли.

Катица была без куртки, в тонкой расстегнутой мужской сорочке с короткими рукавами. Она сидела на плащ-палатке, брошенной поверх соломы. Рядом лежал автомат и ремень с гранатами. Из-за скалистых гор вышла луна, блестящая, как начищенный медный котел, вырвала из мрака контуры гор и силуэты строений. Все вспыхнуло лиловатым светом. Космаец прилег и опустил голову на вытянутую руку Катицы. Он молча прислушивался к ее дыханию, видел блестящие глаза, густые тонкие брови.

— Видишь, Раде, какое небо? — провожая взглядом падающую звезду, задумчиво спросила Катица. — Оно всюду одно, всюду звезды и луна, всюду живут под ними люди, где-то мир, а мы воюем. Кто-то может спать в теплой и мягкой постели. А наша молодость проходит в страхе. — В глазах ее блеснули слезы, как капли росы в утренней траве. — Какие мы несчастливые, какая трудная у нас любовь. Я не могу открыто поцеловать тебя, потому что завтра об этом может узнать комиссар.

— Ну и что нам до этого, пусть узнает, — Космаец обнял ее, привлек к себе, взял голову в свои ладони и поцеловал в губы. — Наша молодость гибнет под песни пуль и плач шрапнели, но скоро родится новая молодость, новая жизнь. И тогда мы станем самыми счастливыми людьми в целом свете.

Катица прижалась к его плечу и заснула.

— Когда кончится война, я прежде всего хорошенько высплюсь. Буду спать два, нет, три дня, целую неделю. Отосплюсь за все эти тяжкие ночи, — Космаец глубоко вздохнул и, не открывая глаз, спросил: — Сколько мы спали?

— Полтора часа… Вставай, Раде, вся рота на ногах. Раздают патроны.

В селе ржали кони, стучали колеса телег, со всех сторон доносились крики ездовых. В свете месяца у дороги виднелись черные силуэты бойцов, слышался топот тяжелых башмаков, бряцание оружия, тихий говор. Иногда короткие желтые лучи фонариков разрывали темноту, и снова горизонт затягивался сероватым лунным светом. В роте никто уже не спал. Чувствовалось, что в село входит новая колонна, она бурлит, как река, здесь есть и подводы, и верховые, идет большой обоз с горными пушками на седлах. С каждой минутой шум становился сильнее. Село всколыхнулось. Крестьяне тоже не спали. В домах зажгли лампы, из труб потянул дым, казалось, все проснулись и собираются двинуться на Дрину.

Село гудело, как растревоженный осиный рой. По дороге на лошадях мчались курьеры. У бревенчатого дома комиссар и командир тихо шепчутся о чем-то. Связной вызывает их в штаб батальона. Всё напряжено, все спешат, как перед отчаянной битвой. Бойцы уже привыкли, по беготне связных они чувствуют, каково положение, спешат разобрать боепитание, набивают обоймы, магазины, чистят винтовки, скорей, скорей, скорей!

А у сеновала Штефек препирается с политруком.

— Пятьсот штук? Да это мне всего на один час, — слышится сердитый голос Штефека. — Мы небось не на свадьбу собрались, а на Дрину… Давай еще коробку.

— Отстань, где я еще возьму. Каждый пулеметчик получил по пятьсот штук, и ни одного патрона больше.

— Каждому по пятьсот, а мне побольше дай, — теперь Влада говорит просительным тоном.

— А ты чем лучше других? — После короткого размышления Стева бросает ему еще сотню патронов и ворчит: — Не люблю, когда люди плачут…