— Да ну? Так, говоришь, я получу министерский портфель, здорово, а? И не какой-нибудь, а прямо по специальности?

— Ну да, ты же сам каменотес. Это дело ты знаешь. Вот пост министра путей сообщения тебе не дадут. Это место для меня.

Как и все партизаны, Милович с нетерпением ждал прихода русских, и эта надежда поддерживала его… Но сейчас, когда бригада получила приказ и двинулась через Романию на восток, в нем все взбунтовалось. Горькая тоска легла на сердце. Хмурый, вялый, он часто останавливался, оборачивался назад и, глядя вдаль, вздыхал.

— Эх, гордая моя Босния, и до каких пор ты, несчастная, страдать будешь… Все тебя покинули, вот и я оставляю тебя.

— Что это ты, болван, там бормочешь? — спросил его Влада так, как мог спросить только настоящий босниец.

— Жалко мне…

Он не успел договорить, чего ему жалко, как донесся оклик из темноты:

— Стой! Кто идет?

— О, здесь уже наши! — воскликнул Штефек, и губы его задрожали от радости, словно у малого ребенка, увидевшего мать.

Они догнали свою роту, когда батальон расположился на привал. На вершине горы было холоднее, хотя дождь перестал. Штефек пошел искать командира, чтобы доложить ему о возвращении, а Милович свалился у тропинки, где сидели бойцы и курили, пряча огонек в ладонях…

— Ты жив, браток? — окликнул его кто-то, дергая за плечо.

— Жив, а что? — очнулся Милович от короткого сна.

— А коли жив, жми вперед, — сердито проворчал голос, и боец скрылся в темноте.

И снова перед усталыми глазами все те же картины. Опять каждые полчаса колонна останавливается — подтягиваются «хвосты», меняются носильщики раненых, бойцы отдыхают. Переход через Романи́ю идет медленно. Места незнакомые, дороги никто не знает, а проводника найти не удалось. Блуждали долго. По нескольку раз обходили одну и ту же вершину, вновь попадали на те же самые тропинки. И всюду над ними, как смерть, поднимались мрачные скалы, а под ногами зияли голодные глубокие пропасти.

Перед зарей, когда разошлись облака и засияли холодные звезды, с Деветака подул ветер, от которого натужно застонали старые деревья. Было слышно, как скрипит и плачет сосна, вся в блестящих слезах смолы, ей вторит столетний сосед. Где-то вдалеке, за глубоким ущельем, завыли голодные волки, зарыдала сова, застрекотали какие-то птицы, и горы проснулись, а бойцам от этого стало лишь немного теплее.

Первый пролетерский батальон 13-й бригады, носящей имя легендарного бойца Р. Кончара, получил приказ двинуться через Романию навстречу Красной Армии. Хотя это не было неожиданностью, у бойцов от радости весело разгорелись лица и заблестели глаза. Вдруг послышались необычный шум, крики, начались объятия и поцелуи, зазвучала боевая песня: «Вперед, молодые партизаны». Забылся голод, не чувствовалась усталость, даже ослабевшие раненые перестали стонать. А раненых в этот день в батальоне набралось больше тридцати: перебитые руки, простреленные ноги, изуродованные ребра и позвоночники, а перевязанные головы никто уж даже и не считал. За время тяжелого марша многие раненые совсем обессилели и не могли двигаться, их приходилось вести на руках.

Санчасть двигалась за обозом, а весь обоз батальона состоял из нескольких мулов, четырех лошадей и двух ослов; на них нагрузили тяжелый пулемет, миномет, два котла и несколько ящиков с боеприпасами. Легкораненые шли, держась за вьюки лошадей или опираясь на винтовки, а то и просто на палки. Когда палка ломалась, в горах раздавалась соленая брань, неслись проклятия. На привале то тут, то там слышались тяжкие вздохи и стоны, иногда их заглушала грустная песня. Это пели раненые, чтобы забыть свою боль. А когда раздавалась команда «Вперед», все стихало, лишь постукивали подкованные башмаки, да иногда слышались голоса ротных и взводных: «Тянутся, как мертвые… У вас что, ноги или деревяшки?»

Впереди небольшого взвода (в нем было всего десять парней и одна девушка) шел Ра́де Косма́ец, молодой, высокий, крепкий парень. У него было загорелое продолговатое лицо, нос с горбинкой — типичный шумади́нец[6]. Космаец гордился этим, как девушка гордится длинной косой. Долгие бои и изнурительные переходы не могли стереть его юношеской красоты, а большие черные глаза всегда горели любовью к жизни. Вот и сейчас, когда моросит холодный дождик, когда бойцы ежатся в суконных куртках и дрожат от холода под пятнистыми плащ-палатками, Космаец шагает в одной рубашке с короткими рукавами. Мокрые руки, поросшие темными волосами, покрылись гусиной кожей, но он терпеливо молчит и не выдает дрожи, только сильнее ощущает, как в плечи врезается ремень автомата, это раздражает его больше, чем дождь и холод.

Космаец был в том возрасте, когда молодой человек легче всего переносит трудности. На марше он успевал несколько раз пробежать вдоль колонны своего взвода, а то и всей роты, помогал выбившимся из сил пулеметчикам, шутил с санитарками и считал, что так ему самому легче идти. Раде прошел уже немало боев, дрался храбро, не раз бывал ранен, а на левой щеке так и остался след от осколка гранаты. Товарищи знали, что он умеет пошутить, любили его в добрую минуту и побаивались, когда он был не в духе. Тут уже не стоило попадаться ему на дороге. В гневе он хмурил длинные черные брови и смотрел на виноватого, как на преступника. Так, бывало, пронзит насквозь взглядом, будто наизнанку вывернет, а потом плюнет под ноги и махнет рукой, словно говоря: толку от тебя, как от козла молока.

Переход через Романию был для него самой большой радостью за все годы этой тяжелой народной войны. С каждым шагом вперед все ближе победа, свидание с родными, долгожданная встреча с русскими, счастливое будущее. Вот почему он всю дорогу торопил своих бойцов: «Ну, что тянетесь, как неживые, можно ведь и побыстрее… Звона́ра, ты оглох? Давай еще немножко, полегче будет».

— Ты все еще надеешься, что когда-нибудь будет полегче? — боец оскалил широкие зубы и криво усмехнулся. — Эх, да что я, это ведь твоя обязанность — нас агитировать.

— Моя обязанность — делать умных людей из таких дураков, как ты, но я вижу, что это невозможно, — сердито ответил взводный, и его черные глаза сверкнули. — Молчи уж лучше, да шагай вперед.

— Я бы молчал, да надоело, — Звона́ра взъерошился, как петух. — Было бы где спрятаться, я бы знал, что мне делать.

— Дезертировать? — Космаец вспыхнул. Глаза его налились кровью, а рука крепче сжала автомат. — Негодяй ты этакий, а еще ско́евец[7]. Давай сюда винтовку и катись на все четыре стороны.

— Винтовку не отдам, — ответил Звонара и, опустив голову, торопливо зашагал вперед. Ему стало стыдно. Всю дорогу он старался избежать стычки не только с Космайцем, но и вообще с кем бы то ни было из бойцов.

«И какой черт тянул меня за язык, вот наболтай на свою голову, сам себя осрамил, — думал он. — Ну кому сейчас легко? Всем трудно, и все молчат. Только я… — Уши у него покраснели, как красный перец, а спина под мокрой от дождя рубашкой вдруг покрылась испариной. — Эх, и сам опозорился, и всех своих черногорцев осрамил», — эта мысль казалась ему невыносимой. Он так расстроился, что забывал наклоняться и набил здоровенный синяк, ударившись несколько раз о сучья деревьев.

В оборванной немецкой куртке и узких белых крестьянских штанах, сквозь которые на бедрах проглядывало голое тело, Звонара дрожал от холода. Ремень винтовки тер плечо, а патронташ перетягивал тощий ввалившийся живот. Пестрая деревенская сумка всю дорогу болталась за спиной и гнала его вперед, как кнут гонит усталую лошадь. Наконец и она показалась ему слишком тяжелой. Звонара хотел было снять сумку и бросить, но передумал, вспомнив, что в ней лежит вещь, которая служит ему талисманом.

Он нестерпимо устал, веки слипались, но желание жить было сильнее сна. Тропинка шла вдоль глубокого ущелья, здесь достаточно было одного неосторожного движения, одного сорвавшегося из-под ног камня, и никто не спасет от верной смерти.