Девушки пришли к реке, когда вдоль берега уже задорно потрескивали костры. Воздух был полон шума и запаха рыбы. Бойцы с веселыми лицами сновали туда-сюда, одни мастерили сошки для костра, другие готовили воду, третьи чистили рыбу, а Милович и Звонара устроились у костра и нанизывали выпотрошенную рыбу на шомполы от карабинов. Скоро потянуло густым, сладким запахом, так пахнет в деревнях в дни храмовых праздников и на сла́ву[16], когда счастливые люди жарят поросят и барашков.

Запах жареной рыбы был таким приятным и сытным, что у Мрконича перехватило дыхание, а в желудок словно черти забрались и стали щекотать кишки и рвать их на части. Он лежал на полянке в каком-то непонятном полусне, а над ним шуршали листья, рядом шумела река, голова кружилась, и ему казалось, будто что-то страшное громыхает рядом; он испуганно дернулся и очнулся. Открытыми глазами он смотрел в небо, голубое, как море, и глубокое, как жизнь. В голову упорно лезли мысли, от которых никак не удавалось спрятаться. «Боже милостивый, видишь ли ты мои мучения, смилуйся надо мной. Если я в долгу перед тобой — расплачусь, если виноват — так ведь все виноваты… Прости меня, сохрани мне жизнь. Видишь, я подыхаю с голоду, как бешеная собака… И за что, боже, ты загнал меня сюда? Спасешь ты меня или мне не сносить головы?.. Нет, больше я не могу терпеть, не могу. Только бы попасть в Сербию, где меня никто не знает, мать моя милая, а там уж я смажу салом пятки. Ни я для вас, ни вы для меня…»

Глубоко задумавшись, он не заметил, как к нему подошел Звонара с чуть подгоревшей рыбой на шомполе.

— Ох, такие страшные мучения мне даже и во сне не снились, — вздохнул Мрконич, мутными глазами глядя на Звонару. — Спасибо тебе, брат, если бы ты не вспомнил, никто бы обо мне не подумал, — он протянул дрожащую руку и схватил еще горячий шомпол.

Звонара ничего не ответил. Крупный, широкоплечий, как все черногорцы, он с облегчением сбросил тяжелые ботинки и растянулся на мягкой траве. От реки долетал веселый гомон, на западе уже опускалось солнце. Быстро вытягивались тени деревьев, хмурились горы, в ущелья сползал колеблющийся вечерний туман.

Как славно, как красиво, когда солнце, будто сияющий медный котел, катится сквозь редкие перистые облака, а его лучи сверкают, словно острия кинжалов, и все пылают, пылают, хотя солнце уже скрылось за горизонтом.

Тихая теплая ночь. В голубоватой мгле переливаются горы, освещенные лунным светом. Из-за скал поднимается красноватый диск, и по ущелью бегут блестящие тени, а над рекой разливается туман, сквозь который проступают каменистые берега с огнями партизанских костров. От них поднимается и парит в тишине песня. Она летит над кустами, которые днем никто и не замечает, а сейчас, ночью, в свете месяца, они наполняют душу теплом, напоминая густые далматинские виноградники. В стороне, как облако, темнеет сосновый лес, а над ним сияет горячая румяная медь. Даже спаленные дома деревни похожи на сказочные избушки, что спрятались в горах, где живут вилы и поют соловьи.

Ночь тихо спускалась на землю, глубокая, теплая, летняя ночь. Небо усыпали звезды, и лишь над самым горизонтом плыли облака. Из окрестных болот слышалось кваканье лягушек, из лесу доносилось уханье совы. Стева, не думая ни о чем, заслушался песней, которую завела Здравкица, она очень любила петь, а иногда даже сама сочиняла песни.

— Ох, Здравкица, как ты мне душу разбередила, — зашептал ей Стева, когда песня оборвалась. — Ты посмотри, какая ночь, только бы любить, а ты о смерти поешь… Река шумит, словно сказку рассказывает. Красота. Счастлив будет тот, кто переживет это трудное время. А знаешь, Здравкица, ведь кто-нибудь переживет, вот возьмет и переживет. И кто знает, что ожидает нас?

Он засмотрелся на девушку, освещенную лунным светом и багровыми отблесками костра. Никогда она не казалась ему такой красивой.

Здравкица молчала; смотрела куда-то мимо огня, на далекие темные горы. Стева придвинулся к ней, взял ее за руку и почувствовал, как она дрожит.

— Окончится война, мы разойдемся по домам и скоро забудем о своих товарищах, а жаль… — прошептала девушка и опустила голову.

— Кто забудет, а кто, может, и не забудет.

Костры тлели и понемногу гасли. Бойцы шли спать. Санитарки позвали Здравкицу. Она высвободила руку из ладоней Стевы, еще раз ласково взглянула на него и легко, словно серна, исчезла в ночной темноте.

Когда смолкли песни, селом завладела тишина. Только на небе мерцали звезды, они жмурились так ласково, словно хотели усыпить все живое, что есть на земле. И в самом деле, почти все спало, ночное безмолвие нарушали разве только шаги часовых, которые охраняли звезды и тишину. Лишь иногда раздастся громкий возглас, и все снова смолкнет. Странно звучали в ночи голоса. Громкий окрик часового вывел Стеву из глубокого раздумья.

— Что ты так кричишь, Звонара? — подходя ближе, спросил политрук.

— Не понимаю, почему люди, вместо того чтобы спать, бродят, как привидения.

— Я иду в штаб батальона, смотри внимательно, — напомнил Стева и направился к калитке.

— Будешь возвращаться, из штаба, зайди расскажи, что делается на Восточном фронте.

— Ты что, забыл, что часовому разговаривать запрещено? — оборвал его Стева. — Лучше будь повнимательнее на посту.

— Не бойся, — весело сказал Звонара и взял винтовку в руки — ремень натер ему плечо.

Медленно шагая по тропинке, Звонара глядел на горы, облитые лунным светом, откуда теперь снова донесся гул тяжелых орудий. Верно, где-то отчаянно бьются партизаны, скоро та же участь ждет его самого и товарищей, которые сейчас спят на голой земле. А сколько их еще погибнет, пока окончится война? И будет ли жив он сам? Как и всякий боец, он надеялся увидеть солнце свободы, почти был уверен в этом, ведь он носил в своей пестрой сумке ржавую лошадиную подкову, которая охраняла его от пуль и осколков. Даже в самые тяжкие минуты, когда люди бросали все, оставаясь в одной рубахе, у Звонары за спиной висела сумка с подковой и кусочком сала или вяленого мяса в тряпочке, это был запас «на черный день». Бывали, правда, дни, что, кажется, чернее уж и не придумаешь, но он не касался своих сокровищ, считая, что может быть и похуже. А вообще добывать сало Звонара был великий мастер.

Если батальон попадал в село побогаче, Звонара в первую очередь заводил знакомство с женщинами, рассказывал им о Красной Армии, о скором окончании войны и о новой жизни, которая уже стоит у порога.

— Так ты говоришь, парень, что после войны не будет бедняков? — удивлялись простодушные крестьянки. — И землю, говоришь, поровну разделят?

— Клянусь крестом и святым Иованом, — Звонара торжественно крестился. Женщины смотрели на него и удивлялись.

— Скажи по совести, сынок, неужели и партизаны крестятся? — спрашивали они.

— Да ведь и мы тоже православные.

— А как же, конечно, — шептали набожные женщины и, глядя в простодушное лицо Звонары, допытывались: — А нашу церковь вы не тронете?.. Ну, слава богу, а то четники сказывали, будто вы ее закроете.

Так, бывало, за разговором женщины накормят, напоят его, да и на дорожку чего-нибудь сунут. Случалось, правда, что такие разговоры не давали результатов. Тогда Звонара заводил знакомство с ребятишками. Рассказывая им о своих подвигах, он выпытывал имена крестьян, которые ушли в партизаны, узнавал, где они воюют и кто у них остался дома. А потом являлся к родным и передавал привет от мужа или от сына. Жене он расписывал, как примерно ведет себя ее муж, ни на одну, мол, женщину, и взглянуть не хочет; матери говорил, что ее сын жив и здоров, а ребятишкам рассказывал, как храбро воюет их отец, и до того увлекался, что и сам начинал верить в свои россказни.