— Стева, ты что, сердечный, задумался? — вывел его из раздумья голос Здравки.

Девушка стояла перед ним умытая, аккуратно причесанная, с еще мокрыми кончиками волос. Только сейчас он заметил, что на ней новые широкие брюки английского сукна и черные начищенные ботинки.

— Как ты принарядилась, — улыбнулся Стева.

Здравкица опустила длинные черные ресницы и тихонько вздохнула.

— Я пришла проститься, — шепнула она.

— Ты разве куда-нибудь уезжаешь?

— Меня оставляют на работе в тылу.

Только теперь Стева ощутил какую-то пустоту в душе. Красота осени, которая окружала его, больше не радовала.

— Что поделаешь, такова наша жизнь, — прошептал комиссар, глядя, как у самого берега весело журчит и прыгает по камням вода. — Сегодня мы стоим здесь и не знаем, что ждет нас завтра.

— Стева, мне пора идти, меня ждут, — прошептала Здравкица, но не двигалась с места.

Неожиданный отъезд санитарки взволновал Стеву, он не знал, как ему проститься с ней. Не может же он сказать ей сейчас все, что чувствует, да и какая от этого польза? О чем она сейчас думает, почему не уходит? Увидятся ли они еще когда-нибудь? Война, люди гибнут. Вот перед ним стоит девушка, девушка-солдат в короткой защитной куртке и в брюках. За поясом у нее пистолет и две круглые гранаты с латунными головками. Почему у нее такое печальное лицо, почему она смотрит в землю? Остается на работе в тылу, будет жить в городе, спать на мягкой постели, обедать каждый день. И не надо все время опасаться за свою жизнь. Почему у нее такой огорченный вид?..

— Когда кончится война, увидимся, Здравкица. Если ты, конечно, меня не забудешь, — Стева почувствовал, как комок подкатил к горлу, а щеки покраснели.

— Проводи меня хотя бы до города. — Здравкица незаметно взяла его за руку и почувствовала, как рука дрожит, но уже не могла ее выпустить.

Ни он, ни она не знали, что это их последняя встреча, последние в жизни минуты вместе. Теплый осенний день навсегда разделял их. Прижавшись к плечу комиссара, с печальными потухшими глазами Здравкица тихо запела любимую партизанскую песню:

— А я никогда не думал, что мы так скоро расстанемся, — сказал Стева, печально глядя на горизонт, когда Здравкица замолчала. — Я надеялся, что мы до конца будем вместе… Оставайся с нами, Здравкица.

— Я бы рада, да не могу. Как мне жалко, столько опасностей вместе прошли, стольких товарищей схоронили. Мы с Катицей прощались, так обе плакали.

— А тебя далеко посылают?

— В этот город, что мы взяли. Ристича назначили председателем народного комитета; а меня секретарем срезского комитета молодежи.

— Ты, наверное, счастлива?

— Как тебе сказать, мне больше хотелось бы остаться в роте.

— Я понимаю тебя… Кого мы теперь выберем секретарем СКОЮ в роте?

— Много хорошей молодежи. Звонара был моим заместителем, можно его, а еще лучше выберите Катицу. Она политрук…

— Катицу мы выбрали секретарем партячейки… И почему мы говорим сейчас об этом? — комиссар замолчал. Шаги его становились все короче и медленнее. Он хотел растянуть время прощания.

Солнце было уже высоко и неподвижно висело над городом, над которым голубела, как паутина, легкая дымка осеннего тумана.

Недалеко от моста, где только час назад прошла рота, Стева заметил, как гнутся молодые кустики, и услышал треск сухих ветвей и тростника у берега. Ему и в голову не могло прийти, что это пробираются немцы, но, привыкнув быть осторожным, он на всякий случай вынул руку из ладони Здравки, расстегнул кобуру и заслонил девушку спиной.

— Спрячься вон за ту вербу, — сказал ей Стева и тихонько толкнул ее в плечо, а сам осторожно приблизился к берегу.

Из густого кустарника появился зеленый остроконечный шлем, за ним, другой, третий. Стева стиснул рукоятку револьвера и, не выходя из-за укрытия, крикнул:

— Хальт!

Немец, шедший первым, нажал на курок и дал очередь наугад. Пули защелкали по веткам вербы. И в тот же момент заговорили пистолеты комиссара и Здравкицы. Немец с автоматом развел руками, будто хотел ухватиться за воздух, и повалился под тяжестью своего жирного тела. Упал и еще один немец, он так и не успел бросить приготовленную гранату.

— Партишан, коммуништ… ми золдат австриен… Них германец, них! — завопил перепуганный немец и пополз к вербе, за которой стояли Здравкица и Стева. — Хитлер капут, никс викториен… Я, я, капут.

— Тебе капут, — выходя из укрытия и держа пистолет, закричал комиссар.

— Хитлер капут, фатерланд капут, золдат фатерланд капут!

Немец был напуган. Он весь дрожал… Худой, морщинистый, белый как лунь, он, вытаращив глаза, смотрел на партизан, протягивая к ним руки. На выстрелы прибежали партизаны. Несколько человек с автоматами окружили немца. Остойич схватил его за воротник шинели и поставил на ноги.

— Товарищ комиссар, посмотрите, какие у него хорошие сапоги, — закричал Остойич, — разрешите я сниму. У нас несколько человек босиком ходят.

— Гоните его с глаз моих долой, — сердито ответил Стева, и когда бойцы ушли с пленным, он, взглянув на Здравку, увидел, что по ее лицу бежит алая тоненькая струйка крови.

— Зацепил немного, — глядя в зеркало, усмехнулась девушка. — Чуть было голову не снял в последний день… Ничего страшного, — она вытерла кровь платком. — Идем, мне надо успеть на митинг.

Когда перешли мост, Здравкица остановилась и улыбнулась через силу. Ей хотелось только одного — не заплакать. До боли стискивала зубы. Смотрела мимо Стевы, на дорогу, бегущую между двух рядов деревьев.

— Напиши мне из Белграда, — прошептала она. — Передай с оказией. Напиши, как вы с русскими встретитесь… Жаль мне, что я не смогу быть с вами в этот момент… Стева, вспомни тогда обо мне…

Стева еще крепче сжал ее руку, словно хотел этим передать все то, что накопилось у него в душе. Но он так и не успел шепнуть ей, как собирался в последнее мгновение: «Здравкица, я люблю тебя». К ним скакал всадник. Еще издали он узнал лошадь Космайца и, держа Здравкицу за руку, сошел с дороги. Всадник заметил их и придержал коня.

— Товарищ комиссар, потпоручник послал коня для товарища, — доложил связной, соскочил с лошади и протянул поводья девушке: — Здравкица, скорее, тебя ждет комиссар батальона. Вот лошадь. Командир остался в городе, ему поручили выступить на митинге… Что там только творится, люди прямо с ума сошли. Я едва пробился, демонстрация! И сколько цветов… Вынесли столы на мостовую и пьют ракию… Тебе длинны стремена?.. Погоди, я подтяну ремни… Так хорошо?.. Торопись, тебя ждут у срезского управления.

Здравкица, уже сидя в седле, еще раз взглянула на Стеву, смущенно улыбнулась.

— Прощай, Стева… Счастливого пути, — крикнула она и, отпустив поводья, полетела, точно птица.

— Товарищ комиссар, потпоручник приказал, чтобы рота занялась очисткой посадочной площадки, — сообщил связной, когда Здравкица была уже далеко. — До вечера должны прилететь русские самолеты.

Стева не слушал его, он стоял на обочине и долго смотрел на дорогу; даже тогда, когда силуэт всадницы исчез среди домиков за поворотом, комиссар не сразу пришел в себя. Он ощущал в душе какую-то тягостную пустоту, так бывает, когда человек невозвратно теряет что-то самое дорогое.

Остойича разбудили в тот час, когда сон особенно сладок. Он молча встал, обул тяжелые альпийские башмаки с чужой ноги — они были здорово велики ему. Чувствовался холод, и он зябко поежился. В комнатах немецкой казармы, где партизаны спали прямо на полу, тесно прижавшись друг к другу, было тепло, только крепко пахло потом. Во дворе он чуть не потерял сознание от чистого ночного воздуха. Младен несколько минут стоял неподвижно, глубоко дыша, пока не ощутил, как его пробирает крепкий утренний холодок. Он всегда с гордостью стоял на посту, оберегая спокойный сон товарищей, вот и сейчас он с удовольствием слушал отчаянные крики петухов, которые, доносясь со всех сторон, сливались в какую-то задорную симфонию. И в эти долгие часы, когда каждая минута длится целую вечность, он тонул в воспоминаниях о прошлом, мысленно возвращался домой, на Романию, думал о матери: «Что она сейчас делает? Наверное, уже проснулась и топит печь… Вот бы хорошо сейчас прислониться к теплой печи, обнять ее холодными закоченевшими руками». И он прячет руки под полы широкой куртки, снятой с пленного льотичевца, поглубже натягивает шайкачу на уши и топает ногами, как новичок в коло. Перед самым рассветом месяц скрылся за далеким горбатым горизонтом, но остался его раскаленный след, и стала видна широкая равнина.