После двух дней мирной жизни война опять вступала в свои права.

Рота Космайца заняла оборону вдоль опушки леса, из которого торчала высокая труба кирпичного завода. В сумерки, почувствовав, что защитники получили подкрепление, немцы умерили огонь и от атак тоже перешли к обороне, намереваясь возобновить их утром и во что бы то ни стало пробиться, ибо другого пути отступления у них не было. Если сомкнутся партизанские клещи, им угрожает плен или смерть.

Всю ночь на позиции щелкали винтовки и лаяли пулеметы, начинали на одном фланге, а заканчивали на другом. Где-то вдали изрыгали огонь пушки. Взрывы снарядов разрывали темноту и с корнем выдирали деревья. Светящиеся пули непрерывно рисовали какие-то запутанные узоры.

Стева неподвижно лежал на плащ-палатке рядом с самым младшим в роте пулеметчиком и пытался представить себе будущее, то, что ждет его после войны. Хорошо бы вернуться в тот маленький городок, который они взяли несколько дней назад. Там живет Здравкица. Она стала руководителем молодежи среза, ее дорога ясна. Уже полночь, сейчас она спит в уютной комнате, тепло укрытая одеялом, а над ним вместо одеяла висят трассирующие пули. Он не думал об отдыхе, потому что знал: этой ночью отдыхать не придется. А завтра?.. Никто еще не знает, что ему готовит завтрашний день и какой венок плетет судьба.

Рассвет рождался скупо. Небо никак не могло отделиться от земли. Их соединяли хмурые дождевые облака. С обеих сторон огонь усиливался. На остроконечном холме, похожем на стог сена, горел старый ветряк, подожженный снарядами. Пламя пожара поднималось над лесом, как струя вулканического гейзера.

— Через полчаса идем в атаку. — Космаец присел рядом с комиссаром и закурил сигарету. — Я пойду со вторым взводом, а ты иди со Штефеком… Взводные уже получили приказ, я иду поговорить с бойцами.

— Я тоже как раз собирался. — Стева поднялся вслед за командиром и стал рассказывать: — Знаешь, я провел собрание скоевцев. Мы приняли Остойича. Так мало осталось ребят из СКОЮ. Сегодня ночью еще одного тяжело ранило.

— В роте более ста человек, надо получше присмотреться к людям и тех, кто достоин, принять в Союз молодежи.

— У меня на примете уже есть несколько парней.

— Хорошо. Только не будем спешить, а то получится как с Мрконичем.

— Не все же Мрконичи!

— Но ты все-таки не забывай, что у нас теперь не все добровольцы, большинство было вынуждено пойти.

— Это правильно, но молодежь все-таки остается молодежью. Ты сам вспомни…

Стева не успел закончить свою мысль, как над их головами прогудело несколько артиллерийских снарядов, взорвавшихся у кирпичного завода. Новый залп вырвал деревья всего в полусотне метров от них. Мины и снаряды падали так густо, что сосчитать их было невозможно. Партизаны, которые укрывались только за деревьями, а не в окопах, как немцы, засуетились. Вчерашние крестьянские парни дрожали от страха. Увидев, что кто-нибудь из товарищей ранен, они всем отделением бросались к нему, оставляя позицию, чтобы поскорей спасти его.

Космаец и Стева поспешили в свои взводы.

Комиссар не успел сделать и нескольких шагов, как заметил группу бойцов, которые, прячась за деревьями, отступали к кирпичному заводу.

— Стой! Назад! — закричал комиссар и, выхватив револьвер из кобуры, поспешил им наперерез.

Бойцы остановились, не обращая внимания на взрывы, и застыли как статуи. Сейчас они испуганно смотрели на дуло револьвера комиссара.

— В чем дело, товарищи?

Увидев покорность бойцов, комиссар спрятал револьвер. — Почему вы оставили позицию? Где ваше оружие?

— Товарищ комиссар, мы сейчас… только Шустера вынесем… Он из нашей деревни, — набравшись храбрости, выпалил один из партизан, — не можем мы его оставить.

— А что с ним?

— По ногам его зацепило.

Шустер, который так рвался к пулемету, сейчас лежал на холодной земле и скрипел зубами.

— Одного человека хватит. — Комиссар выбрал парня покрепче и приказал: — Ты, товарищ, отнеси раненого в санчасть и сейчас же возвращайся. А остальные марш на позицию!

Бойцы, отброшенные гигантской пружиной — приказом комиссара, — кинулись назад.

— Смотрите, если еще раз бросите оружие, не сносить вам головы, — крикнул им вслед комиссар и сам побежал за ними.

На опушке леса, под толстым дубом, лежал пулемет Шустера с торчащими в небо сошками. Невдалеке от него за деревом прятался Джока, назначенный помощником. В стороне валялся подсумок с патронами.

— Кто тебе разрешил бросать патроны? — рассерженно крикнул ему комиссар.

— Раз нет пулеметчика, на что мне патроны, — осклабился Джока, показывая свой кабаний профиль.

— Я пулеметчик, — ответил ему Стева и лег за пулемет, — дай мне ленту.

Гитлеровцы ожесточенно обстреливали партизанские позиции. Пулеметы захлебывались. Винтовки изрыгали смерть. Артиллерия незаметно перебросила свой огонь куда-то в глубь леса, и вражеские пехотинцы пошли в атаку. Тысячи пуль зажужжали над Стевиной головой. Он даже не почувствовал, как пуля сорвала у него шайкачу. Указательный палец лежал на гашетке, и в предрассветной мгле было видно, как впереди падают немцы, но разрывы в их стрелковой цепи быстро заполнялись, словно солдаты выходили на помощь из земли.

Разъяренная пехота приближалась с бешеной быстротой. Все громче доносились торопливые звуки чужой лающей речи. Стева ничего не чувствовал, он бил длинными непрерывными очередями, и когда у него, из коробки выскочила пустая раскаленная лента, он протянул руку за следующей лентой, но помощника рядом с ним не оказалось. Только теперь комиссар заметил, что остался совершенно один, под самыми дулами раскаленных пулеметов. Его бойцы отходили в лес, он видел только их спины. Пули пели свою печальную песню, сбивали ветки и обдирали кору с деревьев.

— Стойте, стойте, — кричал комиссар, — пятясь назад. На небольшой площадке у печи для обжига кирпичей он увидел Джоку, который спешил укрыться за сушильней. А там стоял Штефек с револьвером в руке и останавливал бойцов, заставляя их занять оборону, но это ему плохо удавалось.

— Стой, сволочь, — гневно крикнул Стева, догнав Дачича, — иди сюда… Дай ленту. За мной!

Стева побежал и остановился у высокой кирпичной трубы, в которой зияло несколько дыр, пробитых снарядами. Вход в трубу был открыт. Комиссар втолкнул туда Джоку и вбежал сам. Под ногами звенели пустые гильзы. В трубе у каждого отверстия торчали перекрещенные доски. На железной лестнице висели пустые заржавевшие ленты. Стева ловко поднялся по скобам внутри трубы и остановился у первого отверстия на высоте пяти — шести метров от земли. Отсюда было видно, как внизу, ползали голубые шинели. Он быстро устроился на досках и дал очередь из пулемета по немецкой пехоте, которая подошла довольно близко к трубе. Несколько минут он стрелял без помех, но скоро его заметили, и над ним засвистели пули. Внизу на земле все гудело от ураганного огня. Всюду слышался бешеный треск выстрелов. С каждой минутой он усиливался, а иногда превращался в непрерывный рев.

Партизаны, которых поливал свинцовый дождь, дрогнули и отступили от кирпичной печи, теперь они выпустили из рук инициативу, а отступая, теряли людей.

— Спустись вниз, запри дверь, — приказал комиссар Дачичу, — и если немцы сюда полезут, защищай вход.

Немцы бросили в бой все свои резервы, им необходимо было прорвать кольцо и выбраться из него. Не обращая внимания на смертоносный огонь Стевиного пулемета, они, как безумные, пробежали мимо трубы и скрылись за ней, там огонь пулемета не доставал их. И только когда поле перед трубой опустело, Стева позвал Дачича. Ответа не было. Он подумал, что Дачич не успел закрыть дверь и попал в руки к немцам, быстро спустился вниз к выходу. Дверь была закрыта с наружной стороны. Холодок пробежал у него по спине. Он налег на дверь, хотел ее открыть, но она не поддавалась. Что-то тяжелое давило на нее с той стороны. Комиссар только теперь понял, какую ошибку совершил, забравшись в эту трубу. Он попал в западню. Ему не оставалось ничего другого, как подняться наверх, к пулемету, и ждать возвращения своих или наступления темноты.