Когда-то он стрелял из такого же тяжелого пулемета, поэтому сейчас не растерялся. Он навел прицел и нажал на гашетку. «Шварц-Лозер» задрожал и закашлял, глотая длинные ленты. Космаец понял, что пулемет предан ему свято и безусловно, он давал одну очередь за другой, сея смерть среди немцев с тыла, откуда они и не ожидали, и эта смерть родила панику в рядах фашистов. Они растерянно заметались. Партизаны использовали момент и перешли в контратаку.

— Вперед, товарищи… В атаку, ура! — лежа за тяжелым пулеметом, кричал Космаец, и партизаны сделали рывок вперед.

В пылу боя Космаец ничего не замечал, кроме упругой гашетки под пальцами. Никогда он не чувствовал себя в бою так легко. У него засверкали глаза, когда ошеломленные немцы, сбиваясь в кучи, побежали в сторону от него, падая, как спелые колосья пшеницы под косой. Фашисты откатывались волнами, и поле покрылось зеленью курток и засверкало металлическим блеском шлемов и оружия. Но в тот момент, когда злая, испуганная толпа врагов вновь приблизилась к нему на двести шагов, пулемет замолчал — не осталось ни одного патрона. Последняя пустая лента выпала из приемника и, как мертвая змея, обвилась вокруг сошек. Космаец очнулся. Над ним запели густые рои свинца. Сотни дул были направлены в его глаза и грудь. Смерть подступала со всех сторон. Он вспомнил о своем автомате, увидел мертвые груды подбитых танков и скатился вниз. Лучшей защиты у него никогда не было. Рядом лежали мертвые танкисты. У каждого за широкими голенищами сапог оказалось по две гранаты, на плечах подсумки с шестью полными магазинами, на груди автоматы.

Лежа под танком с тремя автоматами, нацеленными в разные стороны, Космаец приготовился к круговой обороне. Пистолеты давили на бока, спиной он чувствовал грузную тяжесть холодной стали. Все ближе перекошенные лица врагов. Теперь их разделяло всего сто метров, восемьдесят, пятьдесят… Сердце колотилось так, словно хотело выскочить. Космаец придал к прицелу и нажал на спуск. Автомат вздрогнул. Немцы замерли, смешались и, как овцы, испуганные волком, бросились в разные стороны, но тут же опомнились и открыли огонь по танку. Пули звякали по броне, перед Космайцем взлетала земля, вспаханная пулями. Фашисты палили, как безумные, словно хотели отомстить за всех погибших на этом поле. Над головой Космайца рявкнула граната. Мертвый танк вздрогнул. Но в этот момент партизан заметил, что рядом с ним упала еще одна граната. Рука машинально схватила ее и швырнула назад. Загремел взрыв, заглушая вопли немцев. Космаец стрелял по очереди из всех автоматов. Он едва успевал давать очереди и снова заряжать.

Вдали появились партизаны, и как раз в этот момент что-то ударилось о сталь, скатилось на землю. Горячая волна отбросила Космайца назад, земля закружилась, тело обмякло, плечи придавила невыносимая тяжесть, словно вся сталь танка обрушилась на него. Он не успел даже понять, смерть это или желанный сон после тяжкого боя. Затем наступила тишина. Когда он очнулся, в ушах еще звенело. Он с трудом поднял отяжелевшие веки и в то же мгновение на фоне голубого неба увидел голову Катицы, ее глаза, полные тоски и страха, пересохшие, потрескавшиеся губы, щеки, вымазанные запекшейся кровью.

— Катица, ты здесь? А я боялся за тебя, — прошептал Космаец. — Ах, подлюги, чуть было не прикончили меня… Где наши?

— Наступают… — Катица наклонилась ниже и прошептала: — Раде, может быть, как бы это сказать… Может, ты не очень тяжело ранен и не надо в санчасть?

Было далеко за полдень. Солнце уже не пекло так нестерпимо. Откуда-то с гор тянул свежий ветерок, а из леса слышалось тихое пение птиц. На стерне и на желтоватой луговой траве валялись трупы в зеленых мундирах. Кое-где чернели гуни четников. На опушке лесочка несколько бойцов копали могилы для убитых партизан. Более десяти тел лежало на сене под пестрыми плащ-палатками.

— У нас все целы? — спросил Космаец, когда новое кладбище осталось позади.

Катица не спешила с ответом. Каждый раз, когда кто-нибудь в роте погибал, она жалела его, как родного брата. И на этот раз слезы навернулись у нее на ресницах.

— Милович Боривое… когда мы шли в контратаку, — прошептала она.

— Не может быть… И надо же, чтоб в него угодило…

Космаец тяжело вздохнул. Несколько минут шли они молча. На ухабистой дороге появилась незнакомая партизанская часть. От самой Дрины тянулась непрерывная колонна. Над полем понеслась дружная песня. Во главе колонны шел паренек лет восемнадцати-девятнадцати, над его головой трепетало красное знамя. Проходя мимо уничтоженных танков, бойцы замедляли шаг, с любопытством разглядывая их, а потом торопливо занимали свои места в строю. В колонне вели лошадей, нагруженных горными пушками, минометами, длинными противотанковыми ружьями, ящиками с боеприпасами. Бойцы были крепкие, подвижные, как волчки, с румяными круглыми щеками, в крестьянской одежде, некоторые даже в соломенных шляпах. У многих русское оружие. Они катились вперед неудержимо, как лавина.

— Слушай, Катица, что это за люди? — удивился Космаец, увидев человек двадцать конников с автоматами и зброевками на груди. На них была новенькая форма старой югославской армии.

За конницей поднимались густые клубы. Лошади в пене скакали вперед, где еще слышна была перестрелка пролетеров с немцами. За конницей рысью следовала батарея из пяти противотанковых пушек. За орудиями бежали артиллеристы.

— Посмотри, как они вооружены, у них и конница, и пушки, — сказала Катица, когда прошла артиллерия. — Через Дрину все это не переправишь. Это, наверно, местные, сербские партизаны.

Колонна выходила из леса и текла, как река. Космаец и Катица несколько минут смотрели на незнакомых бойцов, а потом и сами затерялись в их густых рядах.

Партизанское наступление ширилось, как река в половодье. Каждый день шли ожесточенные бои. Пылала и истекала кровью охваченная огнем Сербия. От Дрины подходили все новые и новые партизанские части. Местные отряды и бригады продвигались вперед. Фронт расширялся и углублялся, ломал все преграды. Малочисленные немецкие гарнизоны, предназначенные для поддержания порядка, обескровленные в первых стычках с партизанами, были вынуждены отступать, а полевая полиция генерала Не́дича сдавалась без боя или бежала при первых звуках выстрелов. Это была пассивная масса людей, одетых в зеленую солдатскую форму, которых насильно заставили взять в руки оружие. Для них не было ничего святого, они ничего не признавали, кроме кутежей и женщин.

Под натиском партизан четники откатывались к Валеву. Они были уверены, что, если русские не вступят в Сербию, им удастся с большим или меньшим успехом бороться против партизан и удержаться до подхода американских войск. Западные представители в штабе Драже Михайловича поддерживали эту версию, распространяя слухи о том, что русские части не смеют перейти границы Югославии и поэтому уже больше двадцати дней топчутся на Дунае, не форсируя его, в то время как американские войска готовятся к высадке на Адриатике.

Чтобы приостановить дальнейшее наступление партизан, Верховное командование и Центральный Национальный Комитет издали приказ о мобилизации всего населения, способного носить оружие. Но от этой мобилизации армия Драже Михайловича не стала сильнее.

Крестьяне, которых заставили покинуть свои дома, при каждом удобном случае переходили на сторону партизан или прятались в лесах.

Быстро распространялись слухи, что на Западном фронте заключен превентивный мир и немцы все свои дивизии перебрасывают в Югославию. По деревням метались главари четников, сея в народе страх и панику, призывая сохранить королевский престол и уверяя, что из Боснии пришли хорваты, чтобы жечь церкви, вешать священников, а всех жителей поджаривать на вертеле. Называли точное число убитых и повешенных. Многие крестьяне, сбитые с толку пропагандой, охваченные страхом и паникой, бросали свои дома и уходили в горы или отступали с колоннами четников. Дороги были запружены телегами и скотиной. Народ с причитаниями и с болью в сердце уходил куда глаза глядят. Всюду слышались ругань и проклятия.