Но это продолжалось недолго. Через несколько дней шитая белыми нитками пропаганда четников лопнула по швам и крестьяне повернули оглобли назад, к своим домам, навстречу партизанам.
Первый пролетерский батальон, выделенный в авангард оперативной группы дивизии, продвигался к Ужицам, где концентрировались отряды четников и остатки немецких гарнизонов. Город был окружен окопами и опоясан колючей проволокой. Со всех холмов смотрели черные жерла орудий. Все было готово к обороне. Дома предместья превращены в доты, мосты разрушены, дороги заминированы. Ожидалась жестокая битва. Но партизаны не спешили. Истощенные физически и материально, они медленно продвигались вперед, часто сутками стояли в селах, перестреливались с арьергардами четников и подтягивали свои резервы.
Однажды к вечеру батальон остановился в каком-то селе под Ужицами. Вид его вызывал в памяти картины довоенной жизни. Кое-где в хлевах мычали коровы, на пастбищах позванивали колокольчики овец, пели петухи, в садах, огороженных дощатыми заборами, повизгивали свиньи. В густой зелени сливовых деревьев виднелись красные крыши домов, разбросанных по склонам холмов. Рядом с домом можно было увидеть амбар, сарай, а еще дальше хлев. Посреди двора колодец, крытый, как и все строения, красной черепицей, и все это, как маленькая крепость, отгорожено от мира высоким забором, и, если бы не протоптанные дорожки, незнакомый человек не сразу бы нашел ворота.
Были дома победнее, с низкими, покрытыми дранкой крышами без флюгеров, огороженные живыми изгородями. Здесь уже не было амбаров, хлевов и сарайчиков, но всюду алели связки красного перца и висели длинные шесты с нанизанными на них початками желтой кукурузы. На окнах вышитые занавески, а наличники выкрашены в голубой цвет. По извилистым колеям пыльных дорог со скрипом тащились крестьянские телеги, нагруженные сеном, кукурузой, сухими листьями. Рядом с ними устало шагали старики или женщины в черном, взмахивая кнутами, они избегали взглядов партизан, словно что-то украли у них, спешили пройти поскорее. В больших дворах женщины скликали цыплят или кололи дрова, перед домами дымились летние печурки, но, увидев партизан, люди испуганно скрывались за дверью. Только подростки, которых не захватила мобилизация четников, висели на заборах, скалили зубы и приветствовали партизан, поднося кулак к виску — смерть фашизму! — пока матери не стаскивали их с заборов и не запирали в комнаты или подвалы.
Был чудесный, солнечный день, но жара уже спала, и воздух дышал приятным мягким осенним теплом. С гор тянул легкий ветерок, гнал над землей кудрявые столбы дыма, которые поднимались из белых труб крестьянских домов. Из-за гор выползали серые облака. Из открытых окон домов сладко пахло топленым молоком и горячим хлебом, а то даже и жареным мясом. Перед зданием общины толпились старики, молчаливо посасывая длинные чубуки. Среди них был и председатель народного комитета — молодой человек, небольшого роста, с таким желтым увядшим лицом, будто он всю войну провел в землянке. С пистолетом за поясом и длинным кухонным ножом, засунутым в высокий шерстяной чулок, он был похож на сербского хайдука времен Карагеоргия. Старики предлагали председателю свои услуги и сразу же, получив приказание, подходили к партизанской колонне, чтобы показать бойцам место ночлега.
— Город близко, и партизаны нам не часто надоедали, — бодро шагая перед ротой рядом с Божичем, говорил старый крестьянин, назначенный провожатым.
— С тех пор как вы в сорок первом отступили, редко-редко заглянет какой-нибудь партизан, попросит хлебца — и айда в лес… Ну, вот вам и дом, располагайтесь здесь. Только знаете, хозяин — старик хитрый, он и богу масла лампадного не даст, но вы его прижмите хорошенько — труслив как заяц, а у него еще есть прошлогоднее сало… Гляньте, гляньте, как старый черт по лестнице карабкается, — закричал он, увидев, что хозяин дома поспешно взбирается по крутой лестнице, которая вела на чердак старого сарая.
— Эй, сосед, куда ты полез на четвереньках со своим брюхом?
Хозяин дома, старик с круглым, как бочонок, брюшком, услышав голос провожатого, остановился, словно прирос к лестнице, и, отдуваясь, сел на последнюю перекладину.
— А что, разве нельзя человеку залезть на свой собственный чердак и скинуть коровам сена? Хороша новая власть, ничего не скажешь, — вытирая пот с круглого румяного лица, проворчал крестьянин. Последние слова он постарался проглотить.
— Да слезай ты, разрази тебя господь, встречай людей. Тебе сейчас прятаться невыгодно. Это раньше надо было сделать, — посмеиваясь, уколол его провожатый. — Ну, Блаже, теперь ты все равно влип.
— Влип?.. Мстишь мне, сукин сын, — замахал хозяин на провожатого своей соломенной шляпой. — Ты явился сюда дом мой поджечь, а?
— Много ты поджигал, теперь и твой черед пришел, — уже без тени усмешки ответил крестьянин. — Знаешь, как говорится: повадился кувшин по воду ходить.
— Ты у меня еще попомнишь, я ничего не забываю, — хозяин дома скатился с лестницы, перебирая короткими ногами, подбежал к партизанам и закричал еще громче: — Вы ему не верьте. Он известный лгун, а меня он ненавидит за то, что мы с ним прошлый год судились. Я его поймал в своем лесу, он у меня срубил самое лучшее дерево, да я за это кого хошь к суду притяну… Вот он мне и мстит. Только неправда все, врет он… Никогда я не поджигал чужих домов.
— Ты, Блаже, сына послал поджигать, — бросил провожатый, словно вылил ведро горячей воды на голову старику.
— Сына? Врешь, старая сволочь… Вы, братья, не слушайте его. Мой сын не виноват. Его заставили взять оружие. Он не настоящий четник, клянусь вашими головами, он не…
— Ну, хватит, Блаже, ты что, спятил, мелешь чепуху, — почувствовав, что крестьянин сам выдал себя, сказал провожатый и добавил: — Новый член комитета, Че́да Га́йич, приказал тебе разместить этих товарищей на ночь. Да ужином их накорми.
— Кто приказал? Гайич, этот голодранец? — хозяин зло плюнул в сторону. — Он будет мне приказывать? Мой дом не харчевня, — начал он, — но, заметив хмурый взгляд Божича, немного отрезвел и осекся. — Сами видите, братья по богу, у меня ведь не самый большой дом на деревне. Есть люди и побогаче, а дома у них побольше… Ну, если уж ко мне велено, что поделаешь…
— Не пойдем мы к тебе, — оборвал его командир роты, — найдутся в деревне люди почестнее. Только не забудь, чтоб через полчаса был ужин на тридцать пять бойцов. Я вижу у тебя и соломы много, хлеб есть, найдется, стало быть, мясо и сало…
— Люди, да что вы, что вы, — заморгал крестьянин, — я и сам не видел сала с тех пор, как война началась.
— Погоди, это еще не все, — подошел к нему поближе Космаец. До этого взводный стоял в стороне и слушал перебранку крестьян. — Через полчаса приведешь к нам и своего сына. Если не выполнишь этого, не сносить тебе головы.
— Сына? В партизаны? — крестьянин заморгал еще сильнее. Глаза у него полезли на лоб, а нижняя губа задрожала. — Да это же, братья…
— Мы тебе не братья, иди к четникам, там братьев ищи, а нам веди сына, — резко оборвал его Космаец и прибавил: — Да чтобы обязательно с винтовкой.
— Нет у меня ни сына, ни винтовки, — вытирая пот со лба, ответил Блаже.
— Нет сына? С четниками ушел? — придвинулся к нему Божич.
— Нет, нет, он не сам пошел. Заставили его. Я два раза ходил к его командиру, просил, чтобы отпустили парня домой, а они его заперли в церкви и меня не слушают.
— А где эта самая церковь, может, если мы попросим, они нас послушают? — иронически сказал комиссар. — Ты только покажи нам дорогу.
— Дорогу? Да разве вы?.. — крестьянин прикусил язык. — А может, они сейчас не в церкви. Они туда спрятались, когда вы пришли, а сейчас их там нет. Я хорошо знаю, что они ушли…
— А мы давно не были в церкви, — улыбнулся комиссар и повернулся к бойцам: — Как вы думаете, товарищи, может, и мы богу помолимся? Мы ведь православные.
Начало смеркаться. Улицы села быстро пустели, только шагали партизанские патрули. Изредка встретится старик, опирающийся на палку, может быть, старый солдат, воевавший в первую мировую войну под Салониками, остановится и печальными глазами проводит колонну. И долго еще слышится постукивание его палки по твердой земле. Колонна медленно движется вперед. Дома незаметно тонут в темноте, виднеется только белая колокольня церкви. Рассыпавшись в стрелковую цепь, партизаны охватывают церковь кольцом, подкрадываются к ней, держа на прицеле каждое окно.
