Когда партизаны подползли к кладбищу при церкви, старый Блаже подошел к Божичу.

— Подождите здесь, я пойду в церковь, попрошу их, — сквозь зубы проговорил старик, — только если они не сдадутся, я не виноват.

Через мгновение его поглотила темнота, а еще минуту спустя из церкви залаяли два пулемета. Очереди трассирующих пуль сыпались с колокольни, ударялись о землю, подпрыгивали, извиваясь, летели над селом. Где-то на пруду закричали испуганные гуси, залаяли собаки, только партизаны молчали и ждали. Мимо ушей свистел свинец, поливал землю, звенел о памятники и железную ограду. Когда стрельба немного утихла, кто-то из партизан крикнул четникам, предлагая сдаться. В ответ из церкви послышалась грубая ругань и пулеметная очередь.

— Если мы будем молчать, нам их никогда не взять, — сказал комиссар Божичу. — Обманул нас старый негодяй, а сейчас небось тоже сидит да палит в нас из винтовки.

— Пусть стреляет, я ему еще поставлю свечку, — сердито огрызнулся командир роты, он и сам не сомневался, что этот прожженный старик только того и ждал, чтобы получить оружие.

— Иво, попроси Павловича, пусть потребует в бригаде пару пушек. Мы с ними сразу покончим, — подпирая плечами массивный мраморный памятник, предложил Космаец. — Я бы пошел, показал, куда их подвезти.

— Какие еще тебе там пушки, их живыми надо взять, — ответил Иво и, помолчав немного, добавил: — А я бы с превеликим удовольствием поджег эту развалину.

— И так много разговоров в деревнях, что мы поджигаем церкви. Не нашли другого места, в церкви засели.

— Эх, Влада, если бы ты знал, как мне хочется ее поджечь. — Божич улыбнулся, оглянулся и подозвал Звонару, который лежал ближе всех: — Слушай, герой, беги в деревню и принеси ведро керосина, без него не возвращайся, достань где хочешь, хоть все лампы выцеди.

…Три бойца, как мутные тени, ползут по земле и подкрадываются к церкви, а над ними гудят рои пуль. С высокой остроконечной колокольни время от времени вылетают ракеты и, как солнечные лучи, заливают землю розоватым светом, а когда ракеты гаснут, партизаны снова ползут вперед. В конце концов они оказываются в том мертвом пространстве, где пули не могут достать их, вскакивают и приближаются к толстой каменной стене, нащупывают крепкую дубовую дверь, на которой горит позолоченный крест, но она даже не вздрагивает под натиском плеч.

— Подожжем дверь снаружи, — прошептал Божич и протянул руку за жестянкой с керосином. — Остойич и ты, Звонара, давайте отходите…

— Товарищ командир, дайте мне зажигалку, я останусь, — прошептал Остойич, сжавшись в уголке между папертью и дверью.

— А кукиш не хочешь? — усмехнулся Божич и уже строго добавил: — Выполняй, что приказано. Молод ты еще для таких дел.

Остойич и Звонара быстро растаяли в темноте. Только теперь, оставшись один, Божич почувствовал, как у него под рубахой бегают мурашки, бидон дрожит, оставляя жирные полосы керосина на дубовой двери. На это и полбидона хватит, а остальное хорошо бы поджечь и швырнуть внутрь через окошко. Немецкая трофейная зажигалка выплюнула зеленое пламя, и оно поползло по двери. Вспыхнул керосин в бидоне. Словно раскаленный метеор влетел в окно, зазвенело стекло, и в церкви вспыхнул огонь, словно чья-то невидимая рука зажгла сразу тысячу свечей. С колокольни послышалось грубое ругательство, и сквозь узкие окна полетело несколько гранат. Перед глазами Иво блеснули искры, что-то с грохотом отбросило его в сторону, горячий осколок ударил в плечо. Непонятно и страшно завертелась земля, и ему показалось, что он больше не идет, а катится вниз, как камень, брошенный с крутизны. И вдруг все исчезло, глаза закрылись, только из груди слышались слабые стоны. Потеряв сознание, он лежал под упорным огнем пулемета и винтовок. Над ним вспарывали небо светящиеся пули. Из плеча и из руки текла кровь, густые волосы тоже пропитались кровью. Время шло, а он не приходил в себя. Церковь пылала, объятая дымом и пламенем. На колокольне били колокола. Они звенели громко и печально, их звуки летели вдаль, пугая людей, но нигде в деревне не зажигали огней, не выбегали из домов, чтобы узнать, почему звонят колокола, всем было видно, как над церковью поднимается пламя, ясно слышались выстрелы, знали: рядом бьются, а те, что умирают там, в огне, отбивают свой последний час.

Гудение колоколов встревожило и Ристича. Он беспокоился, почему так долго нет Божича, и только теперь понял всю глубину своей ошибки, которую он совершил, разрешив именно Божичу идти на это задание — ведь его мог выполнить любой из бойцов.

— Слушай, Космаец, почему Божича так долго нет? — спросил комиссар взводного и взволнованно добавил: — Может, он ранен?

Эти слова прозвучали приказом для ротной санитарки Здравкицы. Девушка вскочила, выбежала из укрытия и бросилась вперед. Она ничего не замечала, думала только о том, чтобы спасти командира роты. Пуля пробила штанину брюк, оцарапала ногу, другие в нескольких местах продырявили куртку, одна попала в санитарную сумку. Зазвенели пузырьки с лекарствами, запахло пролитым спиртом.

Вот и последнее препятствие — узкая поляна, освещенная пламенем. Здравкица стремительно бросилась вперед. Несколько пуль просвистели у самого уха, одна зацепила и сорвала шайкачу, порвала ремень санитарной сумки, девушка упала на землю и сквозь дым увидела командира роты. Он что-то шептал, просил воды. Здравка не знала, что делать. Над головой бушевал огонь. В церкви падало что-то тяжелое. Смрад выбивался из окон, стискивал горло. Она с трудом ползла назад. Командир роты, такой маленький и сухощавый, сейчас казался ей тяжелей мешка, набитого песком.

Божич, и без того слабый, сейчас, потеряв столько крови, был в бреду, он беспрестанно что-то бормотал. Это он вспоминал свою жизнь, рассказывал о сестре… «Она не хотела сдаться. Немцы окружили ее со всех сторон. Она отбивалась, а когда осталась без патронов, пошла на них с гранатами… Бросила четыре гранаты. Она уже почти вырвалась из кольца, но пятая граната подвела, не взорвалась… Немцы окружили се и закололи штыками… Когда я увидел это, я дал очередь из пулемета, и ни один немец не ушел… Если бы моя сестра была жива, она дала бы мне воды, а вы не даете… Почему вы не даете мне хоть раз в жизни досыта напиться?..»

Здравкица глядела на него усталыми глазами, непрерывно щупала пульс и клала холодные компрессы на голову, чтобы умерить жар.

— У него сильное сердце… Я надеюсь, он выдержит, хотя и потерял много крови, — ответила Здравкица на вопрос Ристича, как чувствует себя командир роты.

Ристич исподлобья взглянул на санитарку, помолчал немного и, бросив нервно выкуренную сигарету, решительно приказал:

— Сейчас же отнесите его в санчасть бригады.

— Санитарка уже побежала за носилками.

Комиссар закурил новую сигарету и сел на камень рядом с Божичем, не сводя с него глаз. С какой-то томительной тяжестью в душе он ожидал, пока командир придет в себя. После этой короткой схватки Ристич не находил себе места. Как только утих бой, партизаны, не расходясь на ночлег, разложили костры в церковном дворе. Небо покрылось облаками. Звезд не было, не было и луны. От церкви еще подымались темные клубы дыма, их подхватывал ветер, рвал в клочья и бросал куда-то в невидимую даль. Комиссару не спалось, он переходил от костра к костру, заставлял бойцов ложиться. На рассвете опять ожидался марш.

— Почему ты не отдыхаешь, товарищ? — спросил Ристич одного из бойцов первого взвода, который сидел у костра, подперев кулаками подбородок.

Боец молча исподлобья взглянул на комиссара. Глаза их встретились. Ристич окаменел. Сердце заколотилось сильнее… В последнем бою почти все бойцы роты раздобыли немецкие шинели и теперь казались похожими один на другого. Но этот не похож ни на кого, кроме человека на фотографии из немецкого журнала, на которой изображено, как убивают жену и сына комиссара. Палач с окровавленным ножом улыбаясь стоит над жертвами. И вот теперь преступник сидит перед ним. Несколько мгновений Ристич не мог собраться с мыслями. Почувствовал, как его затрясла лихорадка, рука потянулась за револьвером, но какой-то внутренний голос тогда отвел его в сторону и повел к Божичу, но командир все еще был без сознания.