— Господин капитан, ваши опять напились, как свиньи? — спросил Петрович бородача, который стоял на дороге, курил и задумчиво смотрел куда-то вдоль дороги.

— Сербы скорее поднесут нам отраву, чем ракию, — вяло ответил тот, не сводя глаз с дороги. — Мне кажется, что партизаны приближаются. Не могу усмирить своих бездельников, все шуточки шутят с этим шпионом.

— С каким шпионом?

— Разве тебе не доложили? Поймали где-то партизанского шпиона.

Петрович взмахнул хлыстом в воздухе и, когда четники разбежались, увидел окровавленное лицо Мрконича. В немецкой куртке без пуговиц, с огромными синяками на щеках, со связанными руками, он едва держался на ногах.

— Неплохо после обеда пострелять по партизанской дичи, — Петрович расстегнул желтую немецкую кобуру и вытащил парабеллум.

Мрконич отпрянул. Четники не верят ему, что он бежал от партизан, не верят, что поджег дом и убил часового. А этот даже ни о чем не спрашивает, сразу же схватился за револьвер.

— Господин командир, разрешите мне сказать только одно слово, — дрожащим голосом взмолился Мрконич и весь подался вперед.

— Говори. Перед казнью это разрешается.

— Прикажите, чтобы мне развязали руки, и я представлю вам доказательства, — глотая целые слова, зачастил Мрконич. — Я никогда не стоял за коммунистов. Я два года служил в усташах, — эти слова вырвались у него неожиданно, он спохватился, но было уже поздно. — Летом меня забросили к партизанам, чтобы я сообщал в штаб об их продвижении. Когда эти сволочи прорвались сюда, мне больше ничего не оставалось, как податься к вам. Я и доказательство принес — голову комиссара. Она там, в мешке на коне.

Несколько четников бросились к лошади, которая спокойно пощипывала траву на лужайке. Петрович спрятал револьвер в кобуру, но все еще недоверчиво поглядывал на «шпиона».

— За такую старую сволочь могут неплохо заплатить, — пренебрежительно, сквозь зубы процедил Петрович. — Я подарю тебе за нее твою безумную голову. Надеюсь, ты будешь предан мне?

— Буду служить верой и правдой, пока меня носят ноги, — как клятву произнес Мрконич со вздохом облегчения.

Петрович хлестнул своего скакуна и выскочил на дорогу, где четники строились в колонну. И, уже собираясь пустить коня рысью, он увидел Райну. Без слез, с лицом, словно посыпанным мучной пылью, скрестив руки, она стояла, прислонившись к воротам, и зачарованными глазами глядела на него. Только теперь он ощутил всю тяжесть этой разлуки, в горле пересохло, оно сжалось, как стиснутое невидимой рукой; он хотел натянуть поводья, чтобы поскорей закончить это прощание, и только какое-то тяжелое чувство заставило его еще раз взглянуть на девушку, такую грустную и опечаленную.

— Драган, — она шагнула вперед, покачиваясь, как былинка на ветру, схватилась руками за узду и припала лицом к его сапогу. — Счастье мое, неужели мы так расстанемся… Почему ты не послушал меня, когда я просила тебя уйти из четников, — тихо шагая рядом с конем, не глядя на жениха, про себя шептала Райна.

В последний раз она провожала его за село.

Драган остановил коня, наклонился, чтобы поцеловать ее, и Райна обхватила его голову, обняла за шею и потянула к себе. Торопливо осыпая поцелуями его лицо, бороду, волосы, она шептала:

— Дорогой мой, счастье суженое и несуженое, всегда буду помнить, как я ласкала тебя… Вернись, хоть через пять лет вернись, чтобы взглянуть на своего сына. Как бы я хотела, чтоб он был похож на тебя, чтобы у него были твои глаза, твой нос…

— Почему, почему ты мне об этом раньше не сказала? — вырвался он из ее рук.

— И сейчас не сказала бы, если бы ты не уходил навсегда.

Где-то на другом конце села раздался одиночный выстрел. Конь заволновался, забеспокоился и всадник.

— Прощай, Райна, — едва сдерживая слезы, крикнул Петрович и уже издали добавил: — Береги сына, я вернусь!

— Прощай, счастливого пути.

Райна долго стояла на холме, провожая его взглядом, слезы текли по бледным щекам, сердце учащенно билось, будто хотело вырваться из груди, полететь вперед, догнать Драгана, которого уже не было видно.

Один брат уходил из села, мчался очертя голову в мрачную бездну, чтобы спасти свою жизнь, а другой с песней вступал в то же самое село под красным знаменем.

— Товарищ поручник, разрешите моей роте заночевать вон в том доме на холме, — попросил Космаец командира батальона, когда они вошли в село и получили приказ располагаться на отдых. — Там у меня хорошие знакомые.

День был на исходе. По улицам, понуро опустив головы, шли женщины, повязанные черными платками. На заборах висели ребятишки, они продолжали глазеть на партизан, хотя начал сеять мелкий холодный дождик. Скрипели ворота, лаяли цепные собаки, хлопали двери домов — партизаны размещались на ночлег. В одном доме их встречали как гостей, в другом — как соседей, а Борица Дачич принял их, как голодный голодного. В тесном и коротеньком гуне с заплатанными локтями и рваными шнурками, в засаленной, надвинутой на самые глаза папахе, в опанках на босу ногу, он сам выбежал открыть ворота партизанам.

— Входите, входите, дорогие товарищи, добро пожаловать, — говорил он с подленькой усмешкой и суетливо прикрывал короткой полой гуня предательское брюшко, которое выпирало вперед. — Дождь, чертовский дождь, сейчас я прикажу развести огонь в амбаре. Пускай ребята обсушатся.

Космаец вспомнил сорок первый год, когда их отряд уходил с Космая в Боснию. Была поздняя осень, днем шли дожди, а ночью уже прихватывали заморозки. Холод, казалось, добирался до самого сердца. Немцы и отряды предателей налетали на партизан со всех сторон. Когда переправлялись через Колубару, его ранило пулей в плечо, он едва добрался до этого вот самого дома. Лежал в комнатушке на втором этаже, еду ему приносила молоденькая девушка, а когда он совсем поправился, она подарила ему носки, чтобы вспоминал о ней каждый раз, как будет их надевать. И может быть, именно эти носки спасли его во время тяжелого перехода через проклятый Игман[43], тогда многие партизаны обморозили ноги. Он хотел поблагодарить эту девушку.

— Где ваша дочь? — остановившись перед домом, спросил Космаец. — Наверное, замуж вышла?

Дачич побагровел.

— Конечно, дети растут, — ответил он и быстро продолжал: — Пожалуйста, можете располагаться, солдаты пусть разместятся в сарае. Там удобнее всего. Можно огонь развести, да и солома постлана. Знаете, какое было положение, каждый день приходят то одни солдаты, то другие, увидят большой дом — сразу сюда идут. Поэтому я освободил сарай и солому там разостлал.

— Мне кажется, для моей роты и в доме найдется место, — вспыхнул Космаец.

— Разумеется, вы со своим штабом разместитесь в доме.

— Да в таком доме на целый полк места хватит.

Дачич почувствовал, что этот упрямец не отступит, а если возражать, черт знает, как это может обернуться. Приходится терпеть. С болью в сердце уступил он две комнаты, где жили слуги.

— Теперь насчет еды, — повернулся Космаец к хозяину дома, который неотступно следовал за ним. — Вы, я вижу, не самый бедный человек, и, пока мы здесь, придется вам кормить нас.

— Это дело немного потруднее, — Борица сморщился, словно проглотил горький перец. — За три года войны армия нам всю душу съела. Немцам приходилось давать, чтобы в Германию не угнали, четникам — чтобы дом не спалили, недичевцам не дашь — сами украдут. Всю войну мы вас ждали, а теперь и вы с нас требуете.

— Получите расписку от комиссара, — объяснил Космаец, — после войны правительство вам за все заплатит.

— Расписка — это бумажка… да что поделаешь. В сорок первом году я без расписки давал муку мешками. В моем доме был партизанский госпиталь, во дворе толчея, как на ярмарке. Я готов все отдать за свободу, если надо… — он хотел сказать «и сына», но язык отказал ему, и он закончил: — Если надо, я сам возьму винтовку в руки.