— Ни с места! — крикнул партизан. — Бросай оружие!

Мрконич автоматически выхватил револьвер, но грохнул выстрел и оборвал его последнюю мысль. Несколько пуль, словно осы, искусали его голову.

Со двора не вышел ни один четник.

Перед сумерками небо утратило всю красоту своей праздничной голубизны, спряталось за хмурыми облаками. В голых ветвях гомонили птицы, а за облаками слышался печальный крик журавлей, летящих в чужие, незнаемые земли. Воздух, напоенный ароматом осени, то и дело потрясал грохот пушек и гудение самолетов. С каждым шагом все сильнее чувствовалась напряженность, близость великого сражения и счастливых встреч с солдатами, которые пришли с востока, с великой Волги, и ценой крови своих товарищей принесли освобождение братскому народу. И даже лошади, словно понимая все это, спешили вперед. Космаец ехал впереди своей маленькой колонны, беспрерывно курил, глядя в одну точку между ушами своего коня, туда, где начиналась густая черная грива. На краю села он остановился, еще раз бросил печальный взгляд на Космай, который стоял как одинокий утес среди безбрежного океана, на Селиште, окутанное серыми облачками дыма, и тяжело вздохнул.

Партизаны собрались вокруг него. Все долго молчали.

— Вот, товарищи, все кончено, — первым нарушил тяжкую тишину Космаец. — Встретились счастье и несчастье… Долгие годы борьбы, ожидания, надежды… И что теперь осталось? Наверное, только борьба. — И почти шепотом добавил, чтобы его никто не слышал: — И любовь.

У прозрачного тонкого ручейка, журчавшего в густом лесу, Космаец сошел с коня, опустился на колени, зачерпнул пригоршню холодной воды и плеснул в разгоряченное лицо. Вода привела его в чувство. Он несколько минут стоял у ручейка и умывался, будто хотел смыть все свои черные мысли, и спохватился, когда совсем недалеко залаял тяжелый пулемет.

Внизу у дороги несколько светящихся ракет прорезало небо. На железнодорожной станции в Джуринцах печально посвистывал локомотив. На несколько километров виднелась черная полоса дороги.

По пути они все чаще встречали знакомых из батальона и перегоняли их, спеша догнать свою роту. Космаец был подавлен, но старался думать о встрече с Красной Армией, о своих товарищах и не вспоминать о трагедии, которую пришлось пережить сегодня. Он знал, что печаль ничему не поможет. Погибших отца, мать, брата не воскресишь… Но осталась рота, товарищи, у него есть Катица. Не знал Космаец, что и с ней грозит разлука, спешил встретиться с любимой.

— Раде? Ты уже вернулся? — увидев его, Катица повернула своего коня и поскакала навстречу. — Ну, рассказывай, как…

Его тоскливый взгляд все рассказал ей. Она чувствовала, как ему тяжело, всей душой стремилась помочь, но не знала, как это сделать. Она понимала, что слова не нужны, а молчание тяготило ее.

Хмурый и озабоченный, Космаец сидел в седле, сжимая ногами бока коня, не глядя ни на кого. Он уже выехал в голову колонны, когда из-за леса вырвалось несколько самолетов. Они летели так низко, что дрожал воздух, казалось, что они вот-вот зацепятся за ветки. Не сходя с коня, Космаец проводил их взглядом, полным ненависти. «Щуки» уже скрылись за холмом, когда бойцы услышали треск пулемета. Некоторые молодые бойцы бросились в канавы и прижались к земле.

— Начинают беситься! — закричал Штефек и приказал пулеметчикам приготовиться.

Самолеты скоро вернулись, поливая колонну огнем.

— Ложись! — приказал комиссар и, увидев, что Космаец стоит среди дороги, запрокинув вверх голову, торопливо подбежал к нему: — Да что ты застыл, слезай с коня. — Катица выпрыгнула из седла, подбежала к командиру и почти насильно стянула его с лошади. Но ей так и не удалось заставить его лечь. Самолеты проносились над головами, стреляли из пулеметов, сбрасывали мелкие бомбы, а Космаец сидел на краю рва, держа в одной руке узду коня, а в другой изжеванную сигарету, наблюдая, как Остойич бежит со своим пулеметом, укрываясь в ветвях развесистой акации. Бомбы взрывались в садах у дороги, вспахивали целину, взметая в воздух груды земли. Изломанная линия горизонта затянулась клубами вонючего дыма, сквозь который, как ныряльщики, пробивались самолеты и, встречая огонь пулеметов, умело маневрировали.

— Стреляй, черт хвостатый, — услышал Космаец голос помощника Остойича. Тот без шапки стоял рядом с пулеметчиком, сжимая в руках две обоймы, и следил за самолетами. — Эх, опять ушли!

— Сейчас вернутся, — не сводя взгляда с прицела, весь подобравшись, ответил Остойич.

Гул самолетов опять послышался над самыми головами бойцов. Остойич увидел черное вытянутое тело самолета и нажал на гашетку. Веер светящихся пуль осветил вечерние сумерки и прошел за хвостом машины. Пулеметчик подался влево и еще раз нажал на гашетку. Он не видел, как очередь прошила черную птицу, и понял, что попал, только тогда, когда к земле поползла черная лента дыма.

— Горит, горит! — закричал помощник пулеметчика с таким восторгом, словно он сам поджег немецкий бомбардировщик, и, схватив Младена за шею, принялся целовать его.

Там, где кончалась полоса дыма от подбитого самолета, раздался грохот. Блеснул огонь, и в небо рванулась пламенная гроздь. За ней ухнул тяжелый взрыв. Остойич стоял в растерянности. Он и сам не верил тому, что видел. Лицо у него было серьезное, только глаза улыбались.

— Ах, молодец, герой, — услышал он знакомый голос комиссара роты и быстро повернулся к ней, лицо его залилось румянцем.

Катица обняла его, ее пушистые волосы упали на плечо паренька, и в лицо ему пахнуло чем-то еще незнакомым, но милым. Он собрался было заговорить, но в этот момент девушка взяла его за голову, притянула к себе и поцеловала по очереди в обе щеки.

— Что ты так смотришь на меня? — улыбаясь спросила она, встретив изумленный взгляд паренька, и своими тонкими пальцами потрепала его каштановые волосы. — Я буду просить командира бригады, чтобы он объявил тебе благодарность. Ты это заслужил.

— Охо-хо, — изумленно выдавил помощник пулеметчика, которому показалось, что ароматный ветерок высушил ему губы, и он несколько раз провел по ним языком.

Катица улыбнулась, взмахнула головой, и перед глазами помощника, как птичье крыло, метнулась прядь волос.

— А ты завистливый парень.

— Только осел не позавидовал бы такому поцелую.

— Не будь ослом и тебе достанется.

— …Вот бы такое счастье.

— Счастье само не приходит.

— Я его добьюсь, хоть бы голову положить пришлось, — он взвалил на плечи сумки с дисками и улыбаясь, точно уже видел это счастье, поспешил за колонной.

Шли устало и тяжело. Сумерки сгущались; горизонт делался все уже, скрываясь под черным плащом ночи, которая пела колыбельную селам и шагала, как часовой, перед солдатами.

— На марше не курить, — тихим шепотом передавали бойцы один другому приказ из головы в хвост колонны.

— Как же это терпеть, чтоб тебя чума взяла, — заворчал кто-то.

За косой, которая еще отделяла партизан от главного шоссе и от железной дороги, вспыхивали искры и раздавался грохот орудий; снаряды свистели высоко над колонной и разрывались где-то далеко, в стороне Космая.

«Наугад лупят, больно мы испугались», — насмешливо подумала Катица и, опасаясь заснуть в седле, запела песню, которая родилась еще в начале войны где-то в санчасти:

Конь, привыкший идти в колонне, сразу же остановился, когда остановились люди. Катица открыла глаза и увидела, что они стоят в густом дубняке посреди глубокого оврага, откуда сквозь сплетенные ветви, как сквозь пробитый потолок, заглядывало небо. Она была такая сонная, что даже не слышала команды расположиться на отдых.

Для октября ночь была слишком холодная. По оврагу гулял резкий сквозной ветер. Чтобы хоть немного согреться, солдаты на скорую руку натянули между деревьями плащ-палатки, устроив нечто вроде комнаток, набрали хворосту, загорелись костры. Партизаны укладывались спать у костров, настелив постели из веток и сухих листьев.