За цепью стрелков, укрывшись за каменной плитой, устроилась Катица. Ее разнежил теплый, пахнущий дождем вечер, и она, задумавшись, ждала Космайца. Сняла куртку и осталась в одной расстегнутой рубашке; ее крепкая девичья грудь взволнованно вздымалась, а сердце колотилось, как безумное.

Катица вспомнила то время, когда Космаец был пулеметчиком, а она его помощником, тогда по ночам в мире только и оставались они с Космайцем и звезды на небе. Лежа на примятой траве, они таяли в объятиях друг друга, тихо шептались, а иногда обмирали в бесконечных, как вечность, поцелуях.

Охваченная воспоминаниями о прошлом, Катица снова ощутила пряный запах той весенней травы, горло сжалось, из глаз брызнули жаркие слезы, и она склонилась головой на куртку, брошенную на автомат. И сквозь эти слезы любви, словно в них отражалась вся ее жизнь, она видела свое прошлое, полное невзгод и трудностей. Теперь, шагая по тропинке, полной опасностей, вперед, в свою самостоятельную жизнь, Катица все реже думала о том, что осталось далеко позади, на скалистых берегах голубой Адриатики, хотя любила все это еще больше, чем раньше.

Она была самой младшей в семье, и родители баловали ее больше, чем всех остальных детей. Поэтому, вероятно, ее послали учиться в гимназию. «Пусть хоть одна вырвется из этой тоскливой жизни». Но разве в старой Югославии гимназия была для бедноты? И Катицу пришлось взять из города домой уже из третьего класса, едва ей исполнилось пятнадцать лет. В тот год отец погиб на море. Когда рыбаки вытягивали сети, он упал с лодки, ударился головой о какой-то камень и утонул. Старший брат погиб, когда на Адриатику пришли немцы и итальянцы. Сразу после оккупации Приморья фашисты минировали все побережье. Рыбакам было запрещено выходить в море, поэтому они возмутились и потребовали от оккупационных властей, чтобы побережье очистили, а им дала возможность рыбачить — ведь это был их хлеб. Брат Катицы пошел, чтобы передать эти требования итальянцам, и больше не вернулся домой, а через три дня его тело, выброшенное волнами, нашли на берегу моря. Жизнь сестер тоже была сломана. Одна уехала с немецким офицером на африканский фронт, и след ее затерялся; другая вышла замуж за какого-то проходимца, кутила с ним в кафанах и жила, торгуя тем, что дорого стоит, но легко продается. Младший брат после смерти старшего забрал из пещеры дюжину итальянских винтовок и ушел к коммунистам в горы. Он повел с собой и Катицу, но это была совсем не та Катица, которая сейчас идет в боевых рядах со своими товарищами. Та Катица была балованным ребенком, она могла показать язык тому, кто начинал шутить с ней. Сейчас она изменилась, стала совершенно другой. Куда девалось прежнее упрямство и беззаботность! Теперь она смеется тихо, чтобы никто не слышал ее голоса. А если плачет — прячет слезы, чтобы подруги потом не смеялись над ней. В каком-то освобожденном городе она нашла трофейное зеркальце, носит его в верхнем кармане куртки и часто смотрится в него. Иногда, оставшись одна, подкрасит губы и щеки, расчешет короткие волосы, вденет сережки, которые лежат у нее в сумке, долго разглядывает себя, и ей начинает казаться, что она не боец, а простая девушка. Катица знала, что она красива, пожалуй, красивее всех девушек не только в батальоне, а и в целой бригаде. Ей, как и всякой девушке, нравилось, что ее встречают и провожают взглядами, иной раз она даже отвечала на такой взгляд: озоровато подмигивала одним глазом, а увидев, что парень покорен ее красотой и этим взглядом, недовольно морщилась, показывая свое безразличие. И если кто-нибудь ухаживал за ней, она начинала ненавидеть его.

Только с Раде Космайцем она была совершенно другой, без оглядки отдавала себя в его руки и, видя перед собой его глаза, забывала все на свете, даже свою женскую гордость. И теперь, когда она, опустив голову, лежала на своей куртке с мокрыми от слез глазами, ей показалось, что ее ласкают руки Раде, его нежные пальцы касаются ее груди.

Тихий ветерок еще доносил из села обрывки музыки, говор и вскрики разгулявшейся молодежи, иногда слышалась песня, но Катица не замечала ничего этого, ей страшно хотелось увидеть Космайца, прижаться к его плечу, обнять его.

— Где это ты пропадаешь целую ночь? — сердито спросила его Катица, когда он подошел поближе и схватил ее в объятия. — Я так соскучилась по тебе, будто целый год не видела.

— Ката — злато! — тихо шепнул Космаец, а пальцы его осторожно искали ее грудь.

— Перестань, Раде, не надо, — шептала она и еще крепче прижималась к нему, — не надо. Мне и так тяжело…

Он заглянул ей в глаза и только теперь заметил влажные ресницы.

— О чем ты плакала?

— Никогда не спрашивай меня об этом.

— Катица, разве я…

— Вот потому, что ты так дорог мне, никогда не спрашивай меня о том, чего я не скажу тебе, — в ее голосе звучала тихая мольба. Она помолчала и, не поднимая головы, предложила: — Пойдем отсюда. Здесь нас могут услышать товарищи, а это нехорошо.

— Сейчас пойдем, подожди только, — он притянул ее к себе, а она обвила руками его шею, прильнула к нему и, прерывисто дыша, стала целовать.

— Пусти, пусти меня, — тихо шептала она, а сама не в силах была оторваться от него: ерошила его волосы, подставляла грудь ласкам и поцелуям и, чувствуя его руки на своей груди, бедрах, словно обезумев от сжигающей ее страсти, не противилась, когда рубашка скользнула с ее плеч…

Где-то в горах раздался выстрел, его глухой отзвук заставил их очнуться. Только теперь оба вспомнили, что они в охранении, хотя не знали, как далеко вперед ушли от своих бойцов. Вокруг было скошенное пшеничное поле, по нему, как змея, тянулась кривая дорожка. Такие дорожки можно увидеть в Сербии на каждом шагу. Они переплетаются, как нити паутины, и связывают села кратчайшими путями. Во время войны эти тропинки рождались чуть ли не каждую ночь, их прокладывали ноги партизан. Но это была старая тропинка, обросшая по обочинам стальником и повиликой, она спускалась вниз, к засаде.

— Уже поздно, пошли обратно, — попросила Катица, только теперь она почувствовала, как холодок побежал по спине. — Скоро и комиссар придет нас сменить.

— Еще рано, — Космаец мельком взглянул на часы и удивился, заметив, что стрелки сошлись на одиннадцати. — Как быстро промчалось время… Комиссар сейчас занят и может опоздать. Ты знаешь, что Мрконич арестован?

— Мне сказала Здравка, когда мы выходили. Только я не знаю, за что его арестовали.

— Он усташа.

У Катицы перехватило дыхание.

— Не может быть!

— Да еще какой матерый коляш.

— А мы-то приняли его в СКОЮ.

— Да разве же узнаешь, какую змею человек прячет за пазухой? А Мрконич — это гадюка, которая ужалила сотни партизанских семей. Он убил сына и жену ко… — Космайцу вдруг показалось, что перед ним на горизонте метнулся чей-то силуэт, и рука его потянулась к пистолету.

— Ты что? — машинально снимая автомат, спросила шепотом Катица.

— Мне кажется, кто-то идет… Ложись здесь и жди. Не стреляй, пока я не выстрелю. — Космаец шагнул в сторону и лег в жнивье.

Теперь он уже был уверен, что не ошибся. На фоне мутного неба покачивался, как маятник, чей-то силуэт. Он приближался быстро и уже через минуту был на прицеле револьвера Космайца и автомата Катицы.

— Стой! — резко, но негромко приказал Космаец, и силуэт замер.

— Не стреляйте, не стреляйте, — испуганно заикаясь, пробормотал человек.

Космаец лежа включил фонарик, и, когда круглое пятно света разрезало темноту, он увидел перед собой крестьянина в узких белых штанах и жилете, надетом поверх пестрой фуфайки. На ногах у него были простые опанки с ремешками, завязанными поверх черных шерстяных чулок.

— Что это ты, земляк, бродишь по ночам? — спросил его Космаец и встал. — Ты разве не знаешь, что вокруг солдаты, того гляди, убить могут.

— Знаю, слышал, да вот приходится, — слегка ободренный тихим и дружеским голосом Космайца, но все еще дрожа от страха, прошептал крестьянин, — болезнь не спрашивает, что кругом делается.