— Воруешь? — в первую очередь спросил его хозяин.
— Нет, — замотал головой парень.
— Каждый ученик должен уметь воровать… Драться умеешь?
— Если трогают.
— Должен научиться. Все подмастерья дерутся.
Раде не мог понять, серьезно ли говорит этот странный толстяк с круглым животом и короткими мягкими руками или, может быть, просто шутит. Говорит, будто нужно делать то, что ему запрещали дома.
— Чобаны здорово ругаются, а ты?
— Я один раз в жизни выругался, так отец меня ремнем огрел…
— Дурак… И этому нужно научиться. Какой из тебя выйдет подмастерье, если ты не сумеешь послать куда подальше хозяина и хозяйку. Еще чобаны любят много спать, вот об этом придется забыть. Кишки умеешь мыть? Чобаны это делают, когда удается украсть чужую овцу… Ты тоже имеешь право воровать, но смотри, чтобы я тебя не поймал, плохо будет…
Раде быстро привык к новым для него законам хозяина, научился ругаться и в этом никому не уступал. Когда он ходил по воду на че́сму[39], все подмастерья уступали ему, и Раде никогда не стоял в длинной очереди. Бывало, правда, что какой-нибудь неопытный новичок преграждал ему дорогу, но такой смельчак оставался без кувшина и возвращался домой с разбитым носом. Эта жизнь нравилась Раде больше, чем старая, и, если бы не началась война, он, может быть, никогда не оставил бы своего ремесла.
Война началась неожиданно. Хозяин куда-то исчез, а жена его, увлекшись любовниками, не следила за подмастерьем, и Раде целыми днями бродил по городу, наводненному войсками, несколько раз хотел записаться добровольцем, но его отовсюду прогоняли, как бездомную собаку. Потом пришли чужие солдаты, пришли как-то тихо, без боев, спокойно, словно входили к себе домой. Теперь нельзя было выходить поздно вечером из лавки, да и торговля пошла хуже. Раде больше спал, чем работал. Вечером, когда смеркалось, он шел в свою каморку, сидел у окна и смотрел, как по улицам шагают патрули, или слушал, как в кафане поют чужую незнакомую песню.
Однажды он сидел и латал старые солдатские штаны, купленные еще весной за два чевапчича. Дверь открылась, и в комнату вбежал его хороший товарищ, ученик пекаря, остроносый паренек, по прозвищу Жаворонок.
— Э, мужичок, да ты в армию собираешься, — увидев солдатские штаны, с усмешкой сказал Жаворонок.
— В какую тебе еще армию?
— Ну, не скрывай, зря, что ли, у тебя солдатские брюки?
— Нет больше армии, можно собираться только куда-нибудь овец пасти. Хозяин вернулся и грозит, что выгонит меня.
— А я со своим распростился, — сказал Жаворонок и шепотом добавил: — Замесил, знаешь, тесто на сто хлебов и всыпал туда три кило соли. Эх, вот бы посмотреть, как завтра хлеб полетит ему в голову. Да жаль, не увижу я этого.
— Зачем ты это сделал? Полиция тебя и дома разыщет.
— Не найдут. Мой дом теперь большой — вся Шумадия, — загадочно ответил паренек и долго смотрел на Раде.
— Я не понимаю, куда ты идешь? Разве ты не возвращаешься домой?
— Какой тебе сейчас дом… Видишь эту нечисть, — он махнул головой в сторону кафаны, откуда неслись пьяные голоса немцев, — пока они здесь, мы домой не вернемся. Эх, была бы граната, я бы ее в кафану, то-то бы забегали!
— Один меня вчера ударил на чесме, — пожаловался Раде. — Я пришел по воду, а он привел коня и хотел напоить из моего ведра. Я у него ведро вырвал, а он мне оплеуху отвесил… Не знаю, что бы я дал, только бы ему отомстить.
— Можешь ничего не давать, пойдем со мной, мы его еще, если даст бог, поджарим на вертеле… Не можем мы дожидаться, пока жареные перепелки будут лететь к нам в рот, сами должны бороться. На твоем Космае уже горят партизанские костры. Я тоже иду на Космай. Если хочешь отомстить, иди сейчас на старое кладбище.
— Да как же это, если хозяин узнает, он меня убьет.
— А, черт тебя побери вместе с твоим хозяином. Держи его за хвост, если он тебе так мил, — плюнул Жаворонок и шагнул к двери. — Только смотри, потом не жалей, если придется язык высунуть на немецкой виселице. — Раде загадочно взглянул на Жаворонка, молча снял куртку с крючка и натянул фуражку на уши.
На старом кладбище почти все были в сборе. Здесь оказалось больше двадцати человек. У одних револьверы в карманах, у других винтовки и автоматы, а у двоих были даже легкие пулеметы и пулеметные ленты вокруг груди. Всю ночь они шли по незнакомым горам, пробирались сквозь густые леса, обходили деревни и городки, Пересекали железнодорожные линии и шоссе, пока не увидели гряду Космая, похожую на спину коня. Космай от самого подножия и до вершины был одет в густую шубу лесов. Раде знал тут каждую тропинку, каждый ручеек. Здесь, на Космае, среди пряных запахов боярышника и кизила, среди беззаботных чобанов, под песни соловьев и свирели прошло его вольное детство. Воспоминания о прошлых днях окрылили его, он словно летел через горы, перемахивал студеные прозрачные ручейки, которые, прыгая по камням, по-прежнему журчали знакомые ему колыбельные песни.
— Стой! — неожиданно раздался из кустов незнакомый голос, когда их небольшой отряд выбрался к «Ви́линому корыту», где обычно в полдень отдыхали чобаны.
Раде испугался, увидев, что со всех сторон из густой листвы буков на них глядят дула ружей. Когда отряд остановился, к ним подошли незнакомые, пестро одетые люди с красными пятиконечными звездами на солдатских шайкачах и рабочих фуражках. Один мужчина постарше, которого все звали «комиссар», одетый в красные кожаные сапоги и короткую кожаную куртку, из-под которой торчал пистолет, начал молча делить маленький отрядик и, словно настоящий кум, стал награждать новичков партизанскими кличками и распределять их по ротам.
— Ты откуда, парень? — спросил он Раде, как спрашивал об этом каждого. — Отсюда, с Космая? Хорошо, твоя кличка будет Космаец. Винтовка есть? Дадут. Командир космайской роты, получай еще одного парня и поищи для него винтовку!
К вечеру ему дали ржавый немецкий карабин, а ночью он уже участвовал в перестрелке с жандармами на Рогачской заставе. Когда над его головой летели пули, ему казалось, что это мяукают котята, спрятавшиеся в густой траве. Не сознавая опасности, которая ему угрожала, он ничего не боялся… Потом начались тяжелые бои с немцами, он дрался с четниками, отбивал атаки усташей и итальянцев, ходил в атаку против любых родов войск, прошел все семь вражеских наступлений, а сейчас возвращался в родные места, где начинался его жизненный путь. Космаец долго стоял на краю канавы, широко расставив ноги, узловатыми руками сжимал ствол переброшенного через плечо автомата, так держит топор крестьянин, стоя на опушке леска, ища взглядом дерево, которое надо срубить. И он тоже искал взглядом фашистов, с которыми надо было расправиться и которых еще не было видно на горизонте.
Солнце уже высоко поднялось над изломанными горами, светило ярко, но грело как-то слабо, только от белой потрескавшейся земли, на которой лежали бойцы, шло тепло. Они уже потеряли надежду на бой и дремали. В стороне от дороги, прислонившись спиной к толстому стволу акации, сидела Катица. Как любая девушка в ее годы, она боялась потерять зря время и поэтому любую свободную минуту использовала для вязания. Она очень любила это занятие. Всегда аккуратно одетая, затянутая в узкие голубоватые брюки, в начищенных сапогах, на одном из них не было шпоры, она, вероятно, была потеряна где-то в бою или в дороге. Сейчас ясное лицо девушки светилось нескрываемой радостью от встречи с Космайцем. В последние дни их боевая жизнь была так переполнена событиями, что не хватало времени поговорить по душам.
— Что это ты такой невеселый? — спросила Космайца Катица, когда он сел рядом. — Уж не действует ли на тебя осень?
— Какая там осень! Я по тебе соскучился.
Катица засмеялась, не поднимая глаз от вязания.
— Знаешь, сегодня утром один товарищ сказал мне комплимент, очень, мол, я ему нравлюсь, — с улыбкой сказала девушка, а спицы еще проворнее забегали в ее руках. — Как тебе это нравится?
