Костины мысли постепенно возвращались к окружающему. Нельзя, чтобы отбойные гудки в один не прекрасный день застали его с ворохом неоконченных дел. (Не забыть послезавтра съездить в интернат.) За педагогическую повесть он взялся вплотную. Конечно, надо бы еще ознакомиться с ленинградской «фрунзенской коммуной» макаренковцев, о которой пишут газеты (Федя бы лучше него это сделал); съездить в Тбилиси, где проводится ценнейший педагогический эксперимент; побывать хоть в одном из школьных лесничеств; составить себе представление о пришкольных группах дошколят, о работе школ с родителями. Хоть одним глазком взглянуть на компьютеры, их собираются продвинуть в школы…

В последние недели он по рекомендации Варевцева посетил экспериментальные уроки музыки и рисования в младших классах; был на совещании педагогов и психологов с музыкантами и художниками, где говорилось об очень важных для школы проблемах: пока что мы на уроках не столько раскрываем перед детьми содержание произведений искусства, сколько знакомим их с его средствами: краски, гаммы, ритмы, сольфеджио, владение кистью, голосом, инструментом — все это вещи важные, необходимая техника, но воспитательное значение, нравственное, идейное, эстетическое — не в них…

А пробелы в преподавании литературы, о которых столько пишут? Ведь эксперименты в начальных классах — это хоть и основа новой школы, а всего лишь ручейки, подводящие к такому океану задач для всех школьных возрастов, что дух захватывает!.. Ведь в дальней перспективе у нас высочайшая цель — во всем мире растить новые поколения людей, для которых не только войны, а и всякое насилие, угнетение, любая эксплуатация чужого труда будут равнозначны людоедству и ненавидимы, немыслимы так же, как оно. «Нам бы вырастить на земле хоть одно поколение людей свободным от умственных и нравственных изъянов, а там уж у них дело пойдет! — думалось ему. — Невежество, заквашенное на корысти, способно погубить мир…»

Мелькнула мысль, что его сознательная жизнь протекала в сфере духовных ценностей, которые сугубо практическим людям кажутся ирреальностями, а на деле столь же реальны, как и все остальное. Его счастье, что при входе в жизнь он не ошибся дверью и остается тем же Костей, которому Сергей писал в посмертном письме: «Будь таким, каким был тогда, и верь, как я верю». И «не бросай писать».

Не успел Сережа сделать все, что хотел! Ну а Костя? Все ли он сделал во исполнение клятвы работать за двоих? Сделал бы больше, отдайся он целиком одному делу — либо политической борьбе, либо науке, либо призванию писателя. Вина ли его или беда, что так не получилось? Редко он бывал доволен собой, ему все хотелось стать лучше. Когда-то в школьном сочинении он писал, что человек управляет обстоятельствами, если их поймет. Оказалось, мало понять, надо еще суметь их одолеть. А если обстоятельства не от него зависят и ему не под силу? Не под силу — сколько ни клял он себя то за книжность, то за дилетантизм. Время было такое, когда он входил в жизнь: не хватало у партии «теориков».

Время — вот единственный его прокурор, адвокат и судья.

А дети? Можно ли сбросить со счетов Володю, Наташу, генерала Сережу? А внук Саша?.. Кто знает, не дадут ли они людям больше, чем успели дать Костя с Сергеем!

Ну а как у него с делами домашними? Двадцать лет у них с Аришей промелькнули, как двадцать дней. Оба давно привыкли, что незнакомые именуют их бабушкой и дедушкой, в метро и автобусах уступают места. Костина голова так и не поддалась по-настоящему седине, а вот лицо избороздили морщины. У Ирины Павловны морщин на лице почти нет, зато прежняя его живописность отступила перед скульптурностью. «Счастье наше, что мы с ней оба труженики. И еще оптимисты. — В первый раз за эти часы губы его невольно тронула грустная улыбка, но он тут же вздохнул: кухонная лямка ее заедает. — И ведь все это ради меня! Поверила в меня как в писателя больше, чем сам я в себя верил».

Ни с того ни с сего почему-то вспомнилось, как шли с охоты и вдруг из нагнавшей их тучи повалил при ясном небе снег, и возглас Сандрика: «Снег сквозь солнце!» — и Мечикова реплика: «Зима на весну сердится»; сияние радуги на убегающем вдаль снежном занавесе… Из одноклассников только они с Мечиком двое остались. Последние из могикан…

Тут воспоминания и размышления Константина Андреевича прервал требовательный звонок над входной дверью. Это Ариша, это ее звонок, она всегда звонит нетерпеливо, раз за разом нажимая кнопку. Кольнуло в сердце: сейчас придется сказать ей о Флёнушкине…

Едва он открыл дверь, как в нее ворвался мраморно-черный щенок, ушастый спаниель Бимка, и, став на задние лапы, принялся колотить его передними. В коридоре перед дверью Ирина Павловна весело смеялась, держа в руке плетеную сумку, из которой торчало колесо детского автомобильчика и голова плюшевого медвежонка.

— Ты привезла Антошку? Где же он?

— Ты знаешь, беда какая! — нарочито громко заговорила она. — Нас в такси было четверо: Антошка с Мишкой и я с Бимкой, а приехали трое: Антошка по дороге выпрыгнул из такси! Он под машину попадет, сегодня такое большое движение на улицах!

Подыгрывая жене, Константин принялся бранить ее, что не усмотрела за проказником; надо сейчас же в милицию звонить, чтобы его разыскали и немедленно к нам доставили!

Но Бимка уже мчался к лестничной клетке, а навстречу ему оттуда выскакивал разрумяненный морозцем малыш, весело крича:

— А мы с бабушкой тебя обманули!

Это была его очередная затея.

В небольшом предисловии к роману «Уходящее поколение» автор, Валентин Николаевич Астров, трезво и точно сказал о специфичности своего произведения, о том, что в нем нет особой остроты событий, что основное содержание состоит в осмыслении персонажами пройденного пути, идейного существа их жизни. С пониманием относится автор и к тому, что не всякому читателю подобное сочинение будет близко: «Если это вам ничего любопытного не сулит, — закройте книгу».

Убежден, однако: тот, кто «закрыл книгу» не по началу ее, а по завершении, кто проявил к ней доброжелательное внимание, — узнал немало интересного, серьезного, заставляющего и размышлять, и сопереживать.

«Уходящее поколение» — заключительная часть трилогии: роману предшествовали книги «Огни впереди» и «Круча» (впервые они изданы «Советским писателем» соответственно в 1958 и 1966 годах). Оба произведения были встречены с живым интересом. В. Н. Астров, большевистский активист с дооктябрьским стажем, видный деятель партийной печати 20-х годов, изображал в них целую полосу жизни России, события, которые близко знал, в которых участвовал. Хотя книги Астрова это именно романы, а не мемуарные свидетельства, хотя в центре стоит собирательный персонаж — Константин Пересветов, все же автобиографичность и документальность повествования несомненны. На многих страницах можно видеть, как в индивидуальном, своеобразном опыте, в личной судьбе героя воплощаются известные и по другим источникам узлы, повороты революционной истории. Немало можно встретить и такого, что дополняет, конкретизирует наши представления. Пересветов, как и сам Астров, вел партийно-пропагандистскую работу в Еланске (за которым угадывается Смоленск), учился в Москве в Институте красной профессуры, энергичнейше участвовал в идеологических дискуссиях послереволюционной поры, хорошо знал многих людей из руководящего ядра партии.

Когда читаешь «Огни впереди» и «Кручу», не раз вспоминаешь горьковскую «Жизнь Клима Самгина». Разумеется, не сопоставление масштабов и изобразительных возможностей я имею в виду, а сходство угла зрения, предполагающего преимущественный художнический интерес к идеологической и интеллектуальной стороне действительности, к многостороннему полифоническому ее воплощению. Среда, где протекает жизнь Константина Пересветова, — это среда партийцев, большевистских идеологических работников; идейные интересы, идейно-нравственное развитие — вот суть романного движения, разнохарактерных романных событий.