— Буду стараться, чтобы надолго.

— Все-таки надолго? А не навсегда? Хм…

— Константин Андреевич! Я уже не в первый раз убеждаюсь, что мы с вами разных поколений. Вы никогда своей жене не изменяли, а в наше время смотрят на это значительно проще. Вам меня трудно понять.

— Поколения и времена тут совершенно ни при чем Всегда были и будут всякие люди, живущие каждый на свой образец. Дело в человеке: способен ли он на ложь своим близким или нет? Мы с моей первой женой Ольгой Федоровной при первой встрече, когда ей было пятнадцать лет, а мне шестнадцать с половиной, ударили по рукам: говорить друг другу всегда только правду. Когда поженились и прожили вместе не один год, мне вдруг понравилась другая женщина. Ничего, даже мимолетного поцелуя у нас с ней не было, но мне показалось, что я могу полюбить ее, и я признался в этом моей жене.

— В чем же признавались, если ничего не было?

— Противно было скрывать, лгать не только словами, но даже взглядом. Почувствовал, что не в состоянии поцеловать ее, думая о другой женщине.

— А что же ваша жена?

— Поняла меня даже лучше, чем я сам себя понимал. Порядочное время спустя, когда наши отношения полностью восстановились…

— Так вы, значит, порывали друг с другом только потому, что один из вас подумал о ком-то третьем? И надолго?.. Ну это уж… И вы говорите, что разница поколений ни при чем. Да среди нынешних мужей и жен такая история просто немыслима.

— А я думаю, Боря, вы заблуждаетесь. Возможно, конечно, что среди наших с вами знакомых подобного примера мы не подыщем, но я убежден, что в будущем неоглядная, полная искренность сделается главным условием нормального супружества. Коммунистические отношения между людьми Маркс называл «прозрачными»… Когда потом наши с Олей отношения восстановились, я как-то ей сказал: «А не сглупил ли я, встревожив тебя тогда сущими пустяками?» — «Ни о чем не жалей, — отвечала мне она. — Если бы ты промолчал, я сама бы поняла, что ты ко мне изменился. Ложь как змея заползла бы к нам, и мы оба стали бы хуже и не любили бы друг друга так, как любим сейчас».

— Точно в романе! — воскликнул Борис — Неужели так было? И вам удалось тогда это самое… не думать о другой?

— Может, и не удалось бы, если б не было этого моего признания, которое вас удивляет. Я не изменил тогда жене именно потому, что сразу же ей признался в этом, по-вашему, «ни в чем». Правда, тут сыграла роль и глубокая порядочность той, другой женщины… Просто мы все трое оказались одинаково порядочными людьми. Из моей откровенности с женой она заключила, что я не разлюбил Олю, и не пожелала разбивать хорошую семью. Но это долгая история…

— Что ж из того, что долгая? — воскликнул Борис — До нашего дома еще далеко. Если можно, если вам это не трудно и не неприятно, расскажите мне, пожалуйста, как все это у вас получилось! Для вас это далекое прошлое, а мне очень интересно… И не бесполезно, наверное.

Они только что миновали площадь Маяковского. Пересветов и в самом деле сначала сдержанно, потом, увлекаясь воспоминаниями, более распространенно стал рассказывать про свое знакомство и встречи с Еленой Уманской… Но когда дошли до угла Беговой, зайти домой к Борису отказался. Не захотелось видеть сейчас дочь рядом с ее мужем. Борис, пожимая тестю на прощание руку, с чувством вымолвил:

— Спасибо вам, большое спасибо! То, что вы мне рассказали, я запомню на всю жизнь. Но вы меня извините, сам я последовать вашему примеру, как он ни благороден, не в состоянии. На такую безудержную честность меня просто не хватит. С Лелечкой — утаивать ее имя смысла нет, раз вы все знаете, — с ней я порву, даю вам честное слово. А Наташе о ней, может быть, и расскажу когда-нибудь, только не сейчас. Сейчас стыдно.

— Я ничего от вас не требовал и не требую, Боренька. Поступайте как знаете. Как сами чувствуете. Не пачкайте только грязью лжи вашу жизнь, вашу жену и детей… Да и эту женщину тоже.

…Ирина Павловна отказывалась разговаривать с Лелечкой, пока та не заверила ее «клятвенно», что с Борисом у нее «все кончено». А Константина Андреевича объяснение с Борисом навело на мысль о рассказе, героиню которого он спишет с Елены Уманской.

Сюжетом будет надлом в семье, назревавшая измена мужа, не состоявшаяся из-за его неспособности солгать жене и нежелания женщины, которой он увлекся, разбивать хорошую семью.

Сначала Константин думал пойти по линии наименьшего сопротивления и не мудрствуя лукаво изобразить происшествия в их действительном обличье двадцатых годов. Его смущали слова Бориса, что у современных мужей и жен такая история будто бы немыслима. Поверит ли автору читатель, если преподнести ее в обстановке шестидесятых?

Но потом решил, что негоже художнику отступать перед мнением, в сущности, обывательским. Пусть читатель примет написанное за исключение из правила, ведь все новые правила, в конце концов, зарождались в форме исключений из старых. Сказал же он Борису, что будущее за браками, основанными на полнейшей искренности между супругами.

Придать сюжету современное оформление не так уж трудно. Обыденность не будет отвлекать читателя от сюжетной линии, как могло бы, возможно, отвлечь от нее описание Института красной профессуры, внутрипартийных дискуссий, в обстановке которых протекало действие.

Трудно сказать, правильно ли он в данном случае рассуждал, но рассказ удалось ему написать довольно быстро, за летние месяцы на даче, и он появился в журнале. Хотя сам автор считал рассказ не совсем удачным (на фоне двадцатых годов происшествия выглядели бы убедительней), все же отклики на него были и в письмах читателей, и в печати.

Перед 50-летием Октября супруги Сацердотовы снова появились в Москве. Анна Ивановна в тот же день проехала к сыну в Ленинград, а Петр Алексеевич, согласившись остановиться у Пересветовых, в праздничный вечер пригласил их к своей дочери на день рождения внучки Наденьки, счастливо совпадавший с Октябрьскими днями. Пересветовы встречали праздник у Наташи; туда приедут Володя с Кэт, Максим Викторович со своей женой. Условились, что Ирина Павловна отправится на Ленинградский проспект, а Константин Андреевич туда на часок-другой запоздает.

Петр Алексеевич, может быть, и не выбрался бы в столицу, да его в Пензе по случаю праздника не только переселили в новую квартиру, но еще и наградили орденом «Знак Почета» за долголетние заботы о природе родного края. Кто знает, выпадет ли ему другой случай показаться близким людям с такой наградой на груди…

В метро, по дороге к дочери, Сацердотов с особой теплотой говорил Пересветову о своей внучке Наденьке. Комсомолка, студентка географического факультета, ей исполняется девятнадцать лет.

— Славная девушка! Не бог весть какая серьезная, реснички подкрашивает, да что делать? Нынешняя. Школьницей была, так ей втемяшилось щеголять в шелковом платье. Вынь да положь! У подружек есть, а у нее, видите ли, нету. Ну что делать, сшили. Мать ей говорит: «Я в свои пятнадцать лет о шелках и думать не смела, рада была и ситцу!» — а дочь ей: «Ах, мамочка! Ну как вы жили? Ракетных самолетов в то время не было, цветного кино не было, телевизоров не было. У вас даже радио в квартире не было, ты мне сама рассказывала. Вот вы и жили идеями!»

— Так и сказала? «Жили идеями!» — Пересветов смеялся. — Старшим поколениям не в бровь, а в глаз.

— Точно. Теперь-то она только посмеется, когда ей напомнят в порядке семейного анекдота… Старший брат у нее на каком-то номерном заводе работает, что они там производят — помалкивает…

До дюжины юношей и девушек, в тесноте да не в обиде, сидели за двумя вместе сдвинутыми столами, когда Надина мама, полная женщина в темном платье, ввела в столовую и представила собравшимся новых гостей. Шутки, смех и тосты сменились минуткой вежливой тишины. Новорожденная, светловолосая куколка с нежно-розовым румянцем на щеках, в белом, точно подвенечном, платье поднялась из-за стола расцеловать дедушку и принять от его школьного друга поздравления вместе с авторским экземпляром книги.