Не ищите здесь ни описания крупных событий, ни острых сюжетов, ни увлекательных приключений, Одна наивная девчушка ставила в укор своим старикам, что они «жили идеями». За их плечами долгая, временами нелегкая жизнь, они пытаются ее осмыслить. Если это вам ничего любопытного не сулит, — закройте книгу. Это не мемуары, это роман-воспоминание. Неповторима молодость последнего из поколений русской демократической интеллигенции, протекавшая в годы великих революционных потрясений; она жива в памяти, из нее эти люди черпают силы.

Один из них пишет о ней роман. В книге о писателе нельзя было обойтись без его высказываний о литературе. Они глубоко субъективны, однако показались мне характерными не только для него.

Наша критика справедливо отвергала концепцию «идеального героя». Мои персонажи не могли бы претендовать даже на амплуа положительных героев дней сегодняшних, принадлежа к поколению, уходящему от нас навсегда вместе со своими достоинствами и недостатками.

Роман написан в основном лет десять тому назад. Эти лица доживали свой век в годы, которые мы теперь зовем полосой общественного застоя, и, естественно, несут на себе некоторый ее отпечаток. Было бы неблагодарной задачей их «осовременивать», делая провидцами нынешних животворных переустройств. Что в жизни было, то требует осторожного прикосновения пера, дабы не превратиться в то, чего не было.

1.I.1988

Во второй половине апреля 1945 года к западу от Зееловских высот на поле боя, сыром от недавнего дождя, наша санитарная служба подобрала майора Пересветова, в прошлом известного советского журналиста, тяжело раненного. Крупный осколок проник глубоко в мякоть бедра; правая нога выше колена была в крови, перемешанной с грязью, налипшей на плащ-палатку. Когда его укладывали на носилки, не терявший сознания раненый скорее зарычал, чем застонал от боли.

При осмотре в медсанбате выяснилось, что бедренная кость, по счастью, не задета, но лихорадка, озноб, потливость раненого и заметная отечность ноги заставляли опасаться газовой гангрены. Скрежеща зубами, чтобы не стонать, он жаловался на нарастающую в ноге тяжесть.

Запоздание с хирургическим вмешательством на час, иногда на минуты в подобных случаях грозит ампутацией ноги, если не смертельным исходом. Ведущий хирург приказал: тотчас на операционный стол. Извлекши осколок, он исполосовал под местным наркозом наружную и внутреннюю стороны поврежденного бедра широкими и глубокими надрезами хирургического ножа, открыв доступ к мышечным тканям кислороду, губительному для вредоносных микробов. На бедро наложили повязку, и майора перенесли из операционной в отдельную палатку.

Утром следующего дня Константина Андреевича Пересветова эвакуировали на самолете в глубокий тыл, в один из областных городов средней России, для стационарного лечения, предупредив, что оно будет очень затяжным.

Так закончилась для него Великая Отечественная война. Накрыла-таки его на 47-м году жизни своим черным крылом последняя туча рассеянной бури! В молодости ему везло: на колчаковском и деникинском фронтах, будучи комиссаром батальона, он, хотя и бился плечом к плечу с рядовыми бойцами, отделался лишь контузией. А тут в начале войны его назначили в только что формировавшиеся ополченские части, и потом он все четыре фронтовых года оставался на политико-просветительной работе: агитатор полка, редактор дивизионной газеты, лектор политотдела армии. Не раз бывал под огнем противника и все же, казалось, больше шансов имел уцелеть, чем в строю, когда б не этот злосчастный случай с осколком фашистского снаряда почти под самым Берлином.

В тыловом госпитале Пересветова поместили в одиночной палате с окном, в которое он, лежа на койке, мог видеть кроны еще не зазеленевших яблонь. Первые ночи боль и ощущения неловкости в ноге не давали ему как следует заснуть. На третьи сутки пребывания здесь он попросил у молоденькой медсестры, менявшей ему перевязку, ручное зеркальце и, увидев в нем свое осунувшееся и побледневшее лицо, обросшее коричневатой щетиной, подумал, что не худо было бы побриться…

Его родным послали телеграмму, и он стал ждать приезда жены. Ольга в эвакуации, с заводом, на котором работала парторгом, перенесла воспаление легких, а по возвращении в Москву снова заболела; но месяц тому назад ему написали, что она поправляется.

Прошло около недели. Его стало постоянно клонить ко сну. Врач считал это хорошим знаком. Но однажды пришлось среди дня разбудить раненого: к нему приехали. Он не должен волноваться, разговаривать должен, не поднимая голову с подушки.

Все еще полусонный, в нетерпеливом ожидании скосив глаза на дверь, Константин Андреевич в первый момент удивился молодому румяному лицу вошедшей, но тут же понял, что перед ним его дочь, Наташа; у них в семье сын наследовал наружность отца, а дочь — матери. Порывисто подойдя, Наташа нагнулась его поцеловать, уселась на табурет и, держа его руку в своей, стала расспрашивать: как все это с ним произошло, как он сейчас?.. Потом посвятила его в домашние дела.

— Мама рвалась к тебе ехать, но, знаешь, я ее не пустила: зачем рисковать? Она еще не совсем здорова…

Старший сын Пересветова Владимир и Наташин муж Борис еще на фронте. О своем ребенке, родившемся у нее в эвакуации на Урале, сказала:

— Сашенька мой окреп, поздоровел, складывает из кубиков дома и башни! Ждет домой дедушку… А мама меня беспокоит! — призналась она. — Ты знаешь, человек она твердый, но иногда в ее глазах ловишь такое, что пугаешься… Очень за тебя беспокоится, наказала мне добиться у врачей, чтобы всю правду сказали.

— Успокой ты, пожалуйста, ее! У меня и боли в ноге уже проходят, только вот с койки подниматься не велят. Жизни моей абсолютно ничего не грозит. Гангрену успели в самом начале пресечь. Ни я, ни врачи не сомневаются, что все заживет, нужно только время. Ну и терпение, конечно.

— О Дине тебе Володя писал?

— Нет. А что?

— Мы тебе не писали. Сначала они переписывались, даже свиделись во время его заезда в Москву по дороге на артиллерийские курсы, — ты это знаешь. Потом письма перестали приходить. От студентов я слышала, будто она не вернулась из эвакуации.

Константин Андреевич качал головой.

— А мне Владимир ничего этого не писал. Да он и о своем ранении написал, уже выйдя из госпиталя.

«Когда-то я в Москву отсюда вырвусь!» — печалился Пересветов после отъезда дочери. Врачи не обещают выпустить раньше, чем через полгода. Уверяют, будто со временем встанет на обе ноги, будет ходить без палочки, даже бегать, во что ему трудно поверить, глядя на вытянутую вдоль койки забинтованную ногу.

По ночам ему снились артобстрелы, висячие ракеты, заливающие мертвенным светом снег. Одно сновидение было необычным: будто едет он жарким летним днем с группой бойцов на грузовике по прифронтовому большаку, над которым висит пелена густой пыли, и вдруг видит: поперек дороги лежит на боку другой грузовик, а вокруг валяются на земле какие-то тетрадки, связки писем. Спрыгнув с машины, Константин поднимает одну из связок и убеждается, что в ней его собственная переписка с будущей женой Олей и лучшим другом их юности Сережей Обозерским. Его охватывает необычайный испуг: значит, Оля попала под бомбежку и эти письма — это всё, что ему от нее осталось?! С лихорадочной быстротой подбирает он их с земли и засовывает в свой вещевой мешок, вытряхнув из него сухари бойцам… Бойцы исчезают, он остается один на большаке и с тягостным, тоскливым чувством пробуждается.