«К вечному мерно текущему Времени пришел Юноша. Он был бледен и чахл, глаза его смотрели тускло и безнадежно. Он вымолвил:
— Как медленно идешь ты, Дедушка Время! Лети! Мчи мой челнок к последнему порогу. Скучно, скучно мне жить! Дай мне цель жизни, дай ее смысл, или пусть я умру».
Время показало ему на свой алтарь, где он увидел Женщину, Крест и Книгу, и предложило выбрать любое.
«— Если ты выберешь Женщину, в ее объятиях ты познаешь неизъяснимое блаженство и счастье жить настоящим, в полном неведении обо всем остальном на свете, — ты перестанешь мыслить и стремиться к чему-либо другому…»
Дивная обнаженная красота ослепила Юношу. Страшным усилием воли он отвел от нее глаза. Время продолжало:
«— Если ты возьмешь Крест, вера в чистое и святое окрылит тебя, надежда на лучшую, вечную жизнь отвратит тебя от мирской суеты и придаст силы на громадный нравственный подвиг: ты уйдешь от людей, затворишься в темной пещере, убьешь в себе грешную плоть, но сохранишь спокойствие и ясность духа. Люди сочтут тебя мучеником, а ты в своем уединении — о, как ты будешь счастлив!..»
Юноша упал на колени и воздел к Кресту руки. Но тень набежала на его лицо, и он поднялся. Тогда опять заговорило Время:
«— Слушай, Юноша: в этой Книге написано обо всем на свете, но ты никогда не дочитаешь ее до конца. Первый же лист распалит тебя неистовым огнем любознательности, с ненасытной жаждой будешь ты глотать страницу за страницей, каждая родит в тебе множество проклятых вопросов, они измучают тебя, изведут, лишат навсегда покоя. Если бы ты дочитал до конца, ты познал бы все и овладел бы миром, — но ты никогда не дочитаешь до конца. Выбирай! Много веков тому назад ко мне приходил такой же Юноша и взял Крест. Еще раньше приходил другой и выбрал Женщину. Но ты взволнован, ты потрясен, ты пылаешь?.. Что возьмешь ты?»
Юноша протянул руку и взял Книгу».
Для семнадцатилетнего Кости то был час выбора жизненного пути. У него и его близких друзей разразившаяся война с кайзеровской Германией разбудила неуемную жажду знаний. «Войну надо разгадать, войну надо объяснить», — говорил им основатель их кружка Сережа Обозерский. Они жили ожиданием революции, каждому надо было решать: кто ты, против кого и с кем пойдешь?..
С волнением перечитывал Константин Андреевич строки своего письма Сереже на фронт из Пензы:
«Ты, конечно, знаешь, какое духовное (и, если хочешь, эстетическое) наслаждение способна давать «сухая», по общепринятому мнению, теоретическая мысль. Не меньшее наслаждение нахожу я в другом, что затрудняюсь обозначить одним словом: разве что назвать это выспренно творчеством? Прошлой зимой оно мне в голову не приходило. И знаешь — часто мне трудно взяться за перо, а тянет, как пьяницу к рюмке, дыхание захватывает, точно перед прыжком в холодную воду, а бухнешься — неохота вылезать, и просидишь за столом до утра. Ведь вот несчастье!..»
Костя тогда писал повесть об их кружке и аресте жандармами. А вот слова из посмертного письма Сережи, написанного накануне наступления русских войск, в котором он погиб: «Не бросай писать». Вглядываясь в неуклюжий крупный, с наклоном влево, почерк своего друга, Костя думал: «Может быть, теперь мне суждено еще и еще раз пережить то счастье, которое тогда я звал несчастьем?»
Нет худа без добра: ранение давало ему возможность обратиться к делу, полюбившемуся с юности.
Из Костиного письма Оле
«…Читаю переписку, и приходит в голову шальная мысль, что нам троим тогда, за два года до революции, «повезло разлучиться», без чего не осталось бы столь редкостной документации. Вспоминаешь многое, о чем и помнить позабыл. Картина за картиной встают в памяти, только бери карандаш и пиши (чуть не написал «садись и пиши»! Увы, сидеть пока не разрешают).
Из написанного многое придется переделать. Это не будут обычные воспоминания, факты останутся лишь в основе, имена, кроме Сережиного, переменю, многое перетасую. Главное, на что решаюсь, — передам Сергею многое из пережитого мной самим, в дополнение к его образу. Писать его буду не фотографично, а таким, каким ему самому хотелось стать, заострю лучшие черты, но и не затеню некоторых интеллигентских слабостей. На нем можно показать, как должен был тогда человек себя перевоспитывать, чтобы стать настоящим большевиком. Себя либо совсем исключу, либо сохраню на вторых ролях.
Из сказанного вытекает, Олечка, что я решаюсь ему передать и нашу встречу с тобой, и нашу любовь, — конечно, только с твоего согласия, ты мне напиши откровенно. Пусть это будет некая наша жертва в память Сережи, ставшего близким нам обоим на всю жизнь. Ладно?
Ты пишешь, не стыдно ли нам рассказывать о себе. Писать обо всем на свете всякий имеет право, в том числе и о себе. Но о б я з а н н о с т ь писать о себе нужно заслужить. Своей честной юностью мы заслужили обязанность написать о ней, и мы напишем. Мы не можем не написать о ней, это наш долг перед детьми, перед нашим и будущим поколениями. Редко кто отдает себе отчет, что политика пропитывает решительно все стороны существования людей, особенно теперь. Если наша «Хроника» заслужит опубликования, то молодой читатель, будь то юноша или девушка, на нашем примере убедится, что большевистская борьба за лучшее будущее человечества не только важна для всех, но и увлекательно интересна для того, кто сумел ей отдаться, найдя в ней свое счастье.
Из написанных глав предстоит создать нечто цельное, и еще больше надо будет написать заново».
…У Константина Андреевича начались рабочие дни. Рука уставала от карандаша — он брался за книги. Старик Шошин оказал ему две большие услуги. Во-первых, сходил в местную библиотеку и выхлопотал раненому майору разрешение получать нужные книги, а во-вторых, сколотил из фанерок легкий нагрудный пюпитрик, чтобы на нем писать или ставить книгу для чтения лежа на спине.
Из принесенных Шошиным по заказу Пересветова книг особенно ценным оказался для него том гегелевских лекций об эстетике. В двадцатых годах, учась в Институте красной профессуры, Константин читал некоторые работы Гегеля, но тогда эстетика его не занимала, а сейчас была воистину ложкой к обеду. Он так увлекся чтением, что старику санитару приходилось тушить на ночь свет даже в коридоре, откуда он проникал в палату через открытую дверь.
Некоторые принципиальные формулировки философа Константин Андреевич заучил наизусть. Кардинальными по значению представлялись ему такие строки: «У человека душа просвечивает в глазах, а произведение искусства должно быть «тысячеглазым Аргусом»: его душа — содержание — должна просвечивать в каждой точке изображения». В произведении искусства «ничто не должно быть лишним», в нем «нет ничего другого, помимо того, что имеет существенное отношение к содержанию и выражает его».
Или еще — о манере художественного письма: «Не иметь никакой манеры — вот в чем состояла во все времена единственная великая манера, и лишь в этом смысле мы должны называть оригинальными Гомера, Софокла, Рафаэля, Шекспира…»
Все это как нельзя лучше отвечало Костиным литературным вкусам, его всегдашнему стремлению писать «без завитушек», без выкрутасов, как можно ближе к сути дела, будь то в школьном сочинении, газетной статье, стихотворении или повести.
Вторым автором, чьи книги, приносимые из библиотеки Шошиным, многое дали Пересветову, был великий французский писатель Стендаль. Перечитывать его романы и новеллы не было нужды, он их читал неоднократно, а вот дневники Стендаля, до которых раньше руки не доходили, его глубокие психологические исследования «О любви» и другие он проглатывал с жадностью, хотя и не смог бы объяснить, что именно из них черпал. Скорее всего, Стендаль учил его сердцеведению.
Заказывал и русских критиков — Белинского, Писарева, Чернышевского и других, не исключая мало ему знакомых Амфитеатрова, Мережковского, Аверкиева, Скабичевского… Чтением он перемежал свою «писанину», как называл ее Шошин.
