— Промазали, — отвечал Мечислав и открыл спрятанных под пиджаком глухарей.

…На обратном пути Мечик рассказал Косте, что недавно получил печальное известие из Польши: его родители, уехавшие туда в 1921 году, скончались. Сперва отец, а за ним и мать.

— Иной раз упрекаю себя, зачем отказался тогда с ними поехать? Но посуди сам, они возвращались на свою родину, по окончании войны с белополяками, а ведь я родился и вырос здесь. А тут революция, лесной институт окончил и в конце концов прижился на советском Севере… Боюсь, доконали их там пилсудчики. Отец мне писал, что встретили его с недоверием, приставали: почему к большевикам пошел работать? А он лесничим служил в России с царского времени. Требовали от него рекламаций против большевиков; на это он, как я понимаю, не пошел…

Просек вывел их на край высокого обрыва. Над вершинами стоявших под обрывом деревьев взорам охотников открылась залитая косыми лучами утреннего солнца безлесная долина, вся в проталинах; в отдалении опять начинался лес.

С неба неожиданно повалил мокрый снег. За разговорами они не заметили подкравшуюся сзади тучу. Заслонить солнце она не успела, и в его лучах пелена падавшего снега заискрилась, переливаясь и блестя, точно россыпь алмазной пыли.

— Снег сквозь солнце! — восторженно вскричал Сандрик. — Видал ли ты это когда-нибудь, Костя?!

— Зима на весну сердится, — пробурчал Мечислав. — Не сегодня завтра реки вскроются, снег в лесу сойдет. Хорошо, что он не с ночи повалил, а то бы глухари не запели.

— А вот вам и солнце сквозь снег, — заметил Константин, любуясь, как в быстротечном снегопаде, убегавшем в сторону долины, сквозь снежную пелену просияло разноцветье радуги.

Пересветов активно участвовал в борьбе против правых, выступая за ленинскую линию партии в печати и на партийных собраниях. В «Известиях» он продолжал сотрудничать и после того, как И. И. Скворцов-Степанов в октябре 1928 года скончался.

По мере того как в борьбе с оппозициями конкретизировалась и закреплялась генеральная линия партии, на страницах печати ведущее место стали занимать статьи, корреспонденции и заметки, освещавшие практическое проведение в жизнь принятого в 1928 году плана первой пятилетки. Пересветов на себе чувствовал, как меняются требования к журналисту-газетчику. Осенью 1928 года он еще справился с задачей специального корреспондента «Известий», съездив на Урал в станицу, где рыли котлован под фундамент будущего металлургического завода. Но когда согласился побывать на одной из крупных новостроек в пусковой период ряда цехов, толку не вышло. Хотя он перед поездкой и прочел кое-что по технике и экономике отрасли, на месте о многом пришлось писать с чужих слов. Его теоретические познания оказались почти ни к чему, самостоятельного мнения по спорным вопросам руководства предприятием составить себе за короткий срок он не смог и зарекся от подобных заданий. Писать он привык лишь о том, что знал досконально.

— Что мне делать, Олечка? — вздыхая, спрашивал Константин у жены. В критические минуты он привык смотреться в нее, как в зеркало. — Время требует журналиста нового типа, скорее очеркиста, чем идеолога. Михаил Ефимович Кольцов еще в двадцать пятом году советовал мне, как он выразился, «переменить жанр» и переключиться на тематику хозяйственного и культурного строительства. Но я, должно быть, так закоснел в теоретизировании, что превозмочь себя не могу. Для меня это почти непосильно, я это чувствую. И вот выходит, что я столько лет отдал на борьбу за ленинскую линию партии, а когда она окончательно восторжествовала, я могу остаться на отшибе. Ведь это же форменная трагедия!

— Постой, постой! — прерывала его Ольга. — Какая трагедия? Ты что, думаешь, без тебя мало очеркистов найдется? Не беспокойся! Лучше тебя напишут обо всех новостройках и передовиках производства. Для писания очерков совершенно не обязательно кончать институт профессуры, перейди ты на минуту на мою точку зрения партработника. Разве это экономно — заниматься сейчас переподготовкой таких, как ты?..

Словом, Константин решил, что переучиваться ему уже поздно. В вопросах крестьянской жизни он, как уроженец деревни, разбирался все же лучше, чем в практике промышленного производства. Весной он побывал с корреспондентским заданием на посевной кампании, а годом позже поехал в одну из областей Нечерноземной зоны, где проводилось, по решениям общих собраний колхозников, выселение кулаков.

…Этой командировкой Пересветов мог быть доволен. В областном комитете его лично знали и предложили совместить при поездке в район корреспондентские функции с обязанностями уполномоченного обкома и облисполкома, на что он охотно согласился.

В обкоме уполномоченных инструктировал богатырского сложения человек в военной гимнастерке без знаков различия — член бюро обкома, он же начальник областного управления ОГПУ. На стуле рядом с Пересветовым сидел уполномоченный ОГПУ Курбатов, затянутый в перекрестные ремни энергичный человечек небольшого роста, моложавый и черноволосый. Им предстояло вместе выехать в район.

Требования к уполномоченным были жестки: ни малейшего произвола, ни малейшей обиды крестьянской массе, ни одного факта раскулачивания без постановления на то общего собрания колхоза; ни одной угрозы населению, — на провокации ни в коем случае не поддаваться. Уполномоченного, который при крестьянах выхватит револьвер, не говоря уже о выстреле, хотя бы вверх, — «будем судить».

— Может, и оправдаем, коли докажет, что действовал в порядке необходимой самообороны от бандитов или кулаков, но судить будем обязательно.

На памяти у всех была статья Сталина «Головокружение от успехов» о необходимости покончить с административными перегибами в ходе массовой коллективизации, с нарушениями принципа добровольности вступления в колхозы, ударявшими по середняку и наносившими вред сельскому хозяйству. Об истинных размерах этого вреда по всей стране личный опыт Пересветова не позволял ему судить, да и выяснились они лишь в последующие годы. Но уж и тогда поговаривали, что в перегибах повинны не одни «места», но и самый «центр»…

После совещания Пересветов с Курбатовым вышли в коридор.

— О билетах не беспокойтесь, заказаны, — сказал уполномоченный ОГПУ, облокачиваясь на подоконник и вынимая из красивой коробки «Казбека» тощую папироску «Бокс». Неожиданно он подмигнул Пересветову. — Ничего! Не так страшен черт, как его малюют, справимся. Данные по району у меня, вот они, — он ладонью хлопнул по висевшей у бедра полевой сумке, — а там наши люди уже подготавливают обстановку. Все будем решать совместно.

Здесь, в коридоре, с Курбатова слетела напускная маска энергичности и официальности. Усталое небольшое личико с мешочками под глазами, тщательно выбритое, выражало добродушие, наслаждение затяжкой и еще, пожалуй, лень.

— Вы наше дело знаете? Работу органов?

Константин отвечал, что с органами ОГПУ ему соприкасаться не приходилось. На фронтах гражданской войны функции особых отделов ему были известны.

— Ты воевал? — оживился Курбатов, переходя вдруг на «ты». — Где, в каких местах? — И только Пересветов начал перечислять «места», как он вскричал: — Так и я ж там был! Ты брал Малые Хутора?

— Наша дивизия брала.

— Так я ж вестовым служил у комиссара дивизии!..

— Ты? — Пересветов недоверчиво вгляделся. — Постой: вестовым у него был «Мир хижинам, война дворцам».

— Так это ж и был я самый! — он захохотал. — Теперь и я тебя узнал: ты был батальонный комиссар у комбата Лучкова!

Костя плохо помнил тогдашнего мальчонку в лицо, но широченную красную ленту через плечо по-генеральски забыть было невозможно из-за начертанных на ней лозунгов: на груди «Мир хижинам!», на спине — «Война дворцам!».

Курбатов заливался смехом. Спрашивал:

— А где теперь та санитарочка, к которой ты в обоз бегал, Олей звали?..