Работа Долинова, за которой Пересветов по почину Феди следил уже не один год, завершилась неожиданно. Леонард Леонович пришел к нему рассказать об этом месяц спустя, чем вызвал негодование Константина Андреевича: узнай он вовремя, мог бы как-то вмешаться, попытаться отвести или, по крайней мере, смягчить удар.

А случилось вот как. В трескучий мороз, в последние дни зимних каникул, в вестибюле интерната лопнула батарея водяного отопления. Вода грозила залить пол, проникнуть в подвал; чтобы ее остановить, поспешили перекрыть трубы, ведущие в учебный корпус и в спальни. Вызванная аварийная бригада не проверила перекрытия труб, и в ночь после ее отъезда батареи полопались на всех трех этажах.

Привести в порядок систему отопления к началу занятий не успели. При разборе инцидента в районо и райисполкоме дирекцию обвинили в плохой подготовке школы к зиме и на нес же взвалили вину за неправильное перекрытие труб отопления.

Тщетно Долинов и его сотрудники доказывали, что отключить корпус и спальни немедленно было абсолютно необходимо, а обязанность проверить надежность перекрытия лежала на ремонтной бригаде; она этого не сделала, и потому она и должна держать ответ.

Директору школы припомнили и ограбление табачного магазина подростками из его интерната, и еще несчастный случай, за который он год назад получил выговор: одна из воспитанниц по неосторожности в хлеборезке отрезала себе пилой палец. Решение районных организаций было — снять директора школы-интерната с должности.

— Как же так? — недоумевал Пересветов. — Если бы даже в чем-то был ваш недосмотр, так вы же не просто директором были, вы проводили эксперимент, санкционированный руководящими органами образования. Неужели с этим не посчитались?

— Посчитались с чем угодно, только не с экспериментом. При обсуждении многие выступали за меня и получили в ответ: «Нечего Долинову прикрываться высоким именем Макаренко. Пусть несет ответственность за школу как директор».

— Но как можно было не понять, что снятие ваше наносит удар в спину перспективному, полезному мероприятию? — не мог успокоиться Пересветов.

— Значит, можно было не понять.

— А где теперь гарантия, что начинания ваши не заглохнут?

— Не знаю, не знаю… Я с тех пор как оглушенный, туда даже не заглядывал. Эх, Константин Андреевич! Это вы так близко к сердцу принимаете наши начинания, а у районного руководства школа одно из многих важных дел. А уж о каких-то там экспериментах они и слушать не хотят, считают их ведомственной затеей органов народного образования. Знают только одно: что этой аварией, да еще опозданием с занятиями после каникул мы им по Москве марку испортили.

— И гороно не вмешалось в вашу пользу?

— В гороно я выслушал немало комплиментов, но решение все-таки утвердили; поработаете, сказали, в другом районе. Оставлять меня там, где райисполком снял, им неудобно.

— И что же вы теперь?..

— Другой интернат брать не хочу. Уровня, какого достиг за восемнадцать лет, второй раз не достигнуть. И возраст мой уже не тот.

— А почему интернат? — сказал Пересветов. — Возьмите обычную школу. Их в стране больше, чем интернатов, ваш опыт и в них может пригодиться. Разовьете ученическое самоуправление, самодеятельность…

— Директорство в школе предлагали, я отказался. Есть предварительная договоренность с директором одной школы, моим старым знакомым, возможно, пойду к нему замом по воспитательной работе. На первых порах, а там видно будет.

— Что ж, пожалуй, правильно. По крайней мере, будете отвечать за воспитание ребяток, а не за прочность отопительных батарей. А бачки-то на ваших щеках, Леонард Леонович, засеребрились…

— И не говорите! — Он махнул рукой. — По Москве меня многие знают, так слух уже прошел, что у Долинова инфаркт, что его теперь и медали имени Крупской лишить хотят, и депутатского звания тоже, — я депутат райсовета. Держался я на людях стойко, только вам одному признаюсь, что был у меня момент, пришла мыслишка: не броситься ли под вагон метро?

— Да что это вы?! — воскликнул Константин Андреевич. — Как так можно, такие мысли!..

— Ничего, теперь ничего, обошлось. Справился.

Подходил к концу двадцатый год с того памятного вечера, когда в Быкове Костя с Аришей наблюдали полет первого в мире спутника Земли. Летом, как только отошла садовая клубника, отнимавшая у Ирины Павловны много времени и сил, чета Пересветовых оставила дачу на попечение своей молодежи и взяла двухместную каюту на рейсовом теплоходе Москва — Астрахань и обратно. С опозданием на двадцать лет можно было это путешествие счесть за свадебное.

Ирина Павловна безделья не выносила; хоть и коренная горожанка, а увлекалась работами в саду, не поплыла бы и сейчас по Волге, когда б не разболелась у нее нога. Врачи колебались в диагнозе, рекомендовали не очень напрягаться физически. На шестьдесят шестом году жизни не грех было ей как следует отдохнуть, прихватив в дорогу несколько жизнеописаний знаменитых людей, чтобы не скучать, пока муж будет корпеть над толстой рукописью.

Перед отчаливанием теплохода от пристани московского речного вокзала супруги сидели рука об руку на палубном диванчике и сверху посматривали на предотъездную суету у причала.

— Хорошо нам с тобой! — говорила Ариша, прижимаясь к плечу мужа. — Только пожить бы подольше…

В последнее время он все чаще от нее слышал: «Еле живая… Так устаю…» Она острее его переживала их старение, заговаривала иногда о неотвратимости смерти. Он в таких случаях отвечал какой-нибудь шуткой и сейчас полушутя сказал:

— Ничего! Старость бедствие всеобщее, а на миру и смерть красна.

— Утешение слабое…

— Почему? Все нам говорят, что жить надо по науке. А наука свидетельствует, что умираем мы только для самих себя, для других жить остаемся. Лишь бы оставить по себе добрую память. Разве умерла в тебе Мария Ивановна? А во мне Сережа Обозерский? Разве ты не останешься жить в Антоше?

Внук Антоша — это новая Аришина отрада в последние пять лет. Она стала чаще бывать у сына и невестки, иногда берет мальчика на недельку-другую к себе. Он привык, что «баба Ариша» рассказывает ему сказки и выдуманные истории; стоит им свидеться, как лезет к ней на колени и тормошит: «Ну, бабушка, рассказывай! Начинай: дело было так…» Недавно и «деда Костя» читал ему вслух «Конька-Горбунка».

Чистое дитя современности и большой фантазер, Антон испытывает на себе сильное влияние телевизора. Как-то его мама стала ему говорить, что она его любит, — а он ей: «А на что мне твоя любовь? — И пояснил изумленным родителям: — Так Рощин Кате говорит». Это из многосерийного «Хождения по мукам» Алексея Толстого. В другой раз на замечание матери, что не следует ему слушать все, что между собой говорят взрослые, он ответствовал: «Я не виноват, что мои локаторы всё фиксируют». Это уже из «Очевидного — невероятного».

На шестом году от роду!..

Три романа о Сергее требовалось объединить для совместного издания и кое-что в них переработать.

Хотя лето клонилось к исходу, дни стояли сухие, знойные, в полдень жара заливала каюту, и даже залетавший в открытое окно ветерок, не освежая, плескал в лицо словно парным молоком. К счастью, не было мух, и Константин Андреевич мог безнаказанно сидеть за пишущей машинкой, сняв рубашку.

Стадия окончательной доработки текста всегда была для него самой приятной. Книга лежала перед ним как на ладони: месяцы и годы труда, бесчисленного множества записей, черновиков, набросков, планов, сомнений и тревог, — все это уже далеко за холмом… Литературное здание вершится, готовое впустить под свою кровлю нового хозяина — читателя; напрочь сводятся стропила, строгаются и пригоняются одна к другой детали, заглаживаются швы; все отшлифовывается, сверяется, как по плотничьему отвесу, с главными мыслями. Расставляются последние точки, без которых произведение осталось бы полуфабрикатом. В его память запали слова Гегеля: