Возвратись вчера домой, она думала о Пересветове не так и не то, что он предполагал. Она перебирала в памяти всякие мелкие подробности их встреч. Как-то они садились в переполненный автобус; женщина с округлым животом, очевидно, беременная, сердито оттесняла Аришу из очереди, чтобы раньше подняться на подножку; Ариша не уступила и вошла в автобус первой, а Константин уступил дорогу другим и вошел последним. Когда они сошли у своей остановки, он спросил: всегда ли Ирина Павловна бывает такой настойчивой, как сегодня? Она догадалась, почему он спрашивает, и вспыхнула.

— Это вы о той женщине? — Константин промолчал. — Если она в положении, могла войти с передней площадки, а не ломиться в общую очередь. Она нахальная.

Константин продолжал молчать.

— Впрочем, вероятно, вы правы, — признала она. — Надо было ей все-таки уступить. — И тихонько добавила: — Вы умный.

Вспоминая эту пустячную царапину в их отношениях, Ирина думала, что хорошо иметь рядом с собой друга, которому хочется, чтобы ты была лучше, и который не постеснялся сказать, что ты поступила плохо.

В другой раз она пригласила его к ней зайти, а на вопрос, в каком часу, ответила: «Когда хотите, я весь день дома». — «Какое же я имею право располагать вашим временем? — возразил он. — Назовите удобный для вас час». Константин приходил иногда с пакетом яблок или апельсинов, но ни разу с вином. Истолковать его слова о нежелании жениться как домогательство легких отношений в голову ей не пришло. Его рассказ о смерти жены лишний раз пробудил в ней мысли о собственной неудавшейся жизни, вот она и сказала печально, что ей не везет.

Может быть, в тайниках души у нее и зарождалась надежда, которую разрушали Костины слова, но ни он, ни она не отдавали себе полного отчета в том, что между ними происходит. К давнишнему пожеланию Уманской ни один из них серьезно не относился. «А вот костюм сидит на нем мешковато, — думала Ирина Павловна. — Ему бы сшить на заказ, при его фигуре он сразу по-другому будет выглядеть».

Занятый своими делами, Пересветов не искал встреч с историками, но неожиданно прочел в газете траурное объявление о кончине академика Таисии Плетневой. Она была его сверстницей, с ней связаны воспоминания о семинаре Покровского, о внутрипартийных дискуссиях, которые развели ее с мужем-троцкистом. Тридцать лет по окончании Института красной профессуры ничто не отвлекало ее от научной работы. Она стала автором ряда учебников, доктором исторических наук, академиком СССР.

Придя в здание Академии наук СССР на Ленинском проспекте отдать Тасе Плетневой последний долг, Пересветов нашел там старых знакомых. Особенно тепло встретились с товарищем по семинару Адамантовым. Лицом тот почти не изменился, но пополнел и поседел. Работает в Институте истории, ездит на заграничные симпозиумы.

Еще свежа была память о недавних событиях в Венгрии и неудавшихся попытках империалистов использовать их в целях восстановления в этой стране капитализма. Адамантов заметил, что в борьбе классов и партий на Западе многое повторяется из нашей отечественной истории.

— Еще бы! — отозвался Пересветов. — Если б Западу наш опыт!.. Знаете, в чем я упрекаю вас, историков? Сам-то я, в силу разных обстоятельств, от вас отбился… Вы недостаточно освещаете историю помещичье-буржуазных и мелкобуржуазных партий в царской России. Врагов надобно знать не хуже, чем друзей. Вся дореволюционная история большевистской партии протекала в борьбе с кадетами, эсерами, меньшевиками, черносотенцами, притом в значительной части в стенах государственных дум. Без знания всего этого нельзя по-настоящему глубоко изучить и историю нашей партии. Разве не говорил Ленин, что «актеры» на политической сцене семнадцатого года отлично знали друг друга по репетициям пятого года и думского периода межреволюционных лет? Не зная всех этих актеров, нельзя претендовать на полное понимание февральской и Октябрьской революций. А спросите у рядового студента, что он знает о кадетах, эсерах и прочих, кроме ярлыков и классовых характеристик? Почти ничего. В результате, между прочим, он и на борьбу партий в странах Запада взирает как баран на новые ворота.

— Что верно, то верно, — соглашался Адамантов, — кое-что о них у нас издано, только книги эти на издательских задворках и мало кого занимают.

— Возьмите парламентское политиканство русских кадетов, — продолжал Константин Андреевич, — В думах они становились в позу оппозиции царским министрам, и те иной раз не скупились на резкую полемику с ними, зная, что в решающем голосовании кадеты будут с правыми против левого блока. И волки сыты, и овцы целы: безвредная для царизма кадетская оппозиция помогала ему обманывать народ, сея иллюзии о «парламентской» монархии в России. Точно та же игра и в западных странах между реакционерами и буржуазными либералами.

— Да, да, совместно обманывают народ видимостью «демократии».

— А эти контрреволюционные путчи и перевороты, террористические акты, фашистские провокации всякого рода? Разве это не методы пуришкевичей, столыпиных и дубровиных?

— Я лично, как вы знаете, занимаюсь экономической историей царской России, не политической…

— Знаю, лично к вам я не предъявляю претензий. А помните, в семинаре Покровского у нас специальные доклады были о кадетах, октябристах, трудовиках? Монографии студентов издавались под редакцией Покровского.

— Да, да, тематика исследований потом как-то сузилась, история партии и революционного движения стала заслонять все остальное…

— Да и сама история начинала подчас вращаться вокруг одного имени…

Стали вспоминать, кто уцелел из их бывших однокурсников по ИКП, и недосчитались большей половины. Репрессированы были не только уклонисты, но и многие сторонники линии партии.

— В этой трагической лотерее, — заметил Адамантов, — Тася Плетнева и мы с вами уцелели, что называется, выиграв по трамвайному билету…

Начинались надгробные речи. Их беглый разговор продолжался в автобусе по пути на кладбище Новодевичьего монастыря. Переключение Кости на художественную литературу удивило Адамантова.

— Впрочем, — сказал он, узнав о содержании романа, — вы и тут остаетесь историком, значит, вам и карты в руки. Заранее претендую на авторский экземпляр! А пока что ждите от меня по почте мою книгу об аграрной реформе Столыпина. Переиздание подписано к печати.

Буланов просил Пересветова позванивать и однажды сказал:

— Не мешало бы вам понемножку входить в наши писательские дела. На днях в Центральном Доме литераторов обсуждается интересный роман. Почему бы вам туда не заглянуть?

— А меня впустят?

— Сошлитесь на меня, скажите, что я пригласил вас.

— Спасибо, приду обязательно.

Он пошел не столько из-за романа, который не успел прочесть, а только перелистал в библиотеке, сколько из интереса к писательской среде, желая поскорее окунуться в атмосферу литературной общественности.

Дискуссия состоялась в старом здании, где некогда толстовский Пьер Безухов подвергался обряду посвящения в масоны. В зале средних размеров, но очень высоком, со сводчатым потолком и антресолями, тесно было даже стоять. Пересветов протолкался на хоры по деревянной извилистой лестнице и стал с краю у массивных резных перил, возле занятых уже стульев. Зал называли «деревянным», стены его выложены панелями цвета мореного дуба. Стол президиума и головы сидящих внизу видны были сверху, как с театральной галерки.

Пересветова тронули за рукав. Оглянувшись, он увидел улыбавшуюся ему Антонину Григорьевну, женщину немногим его моложе. Они были знакомы еще до войны, она тогда работала в «Известиях» очеркисткой, а впоследствии была принята в Союз писателей. Жестом она выражала готовность потесниться для него на стуле. Он поблагодарил, прося не беспокоиться. Тогда она поменялась местами с соседкой и пересела на крайний стул, где могла переговариваться с Пересветовым, не мешая другим.