За чаем разговорились. Когда Ирина Павловна узнала, что он написал роман, это очень ее удивило. Отставив недопитую чашку, она слушала с широко раскрытыми глазами. Поговорили уже о чем-то другом, а она неожиданно вернулась к роману, рассудительно заметив:
— Его напечатают в двух случаях: если он так хорошо написан, что нельзя забраковать, или если вы заручитесь солидной поддержкой.
— Коли он плох, так я сам не захочу его издавать.
— Нет, вы слушайте, что я хочу сказать. Не знаю, как у писателей, а про кино я слышала, что там ставят картину, когда сценарист берет в соавторы режиссера. А то бракуют. Так говорят.
— Ну мало ли чего говорят. Для меня побочные ходы исключены, пусть судят по качеству.
— Вы мне дадите почитать?
— Пожалуйста, если хотите.
Ирина Павловна перехватила брошенный им взгляд на висевшие над тахтой фотографии.
— Это я с мужем, перед войной, и наш сын Максимка, ему здесь пять лет. Такой был чудесный мальчик! Вернется с прогулки, расщебечется, обязательно расскажет, что он на улице увидел, а за игрушки возьмется или за книжку, его в доме не слышно и не видно. И такой добрый, конфетку получит, обязательно бежит со мной поделиться. У него был двоюродный брат, хулиганистый мальчишка, и вот прибегает раз ко мне Максимка: «Мама! Димка дерется, а я ударить его не могу, ведь я старше!..» Он у меня после восьмилетки окончил строительный техникум, а сейчас проходит службу в армии. А это папа с мамой… Она этим летом что-то засиделась со своей племянницей на даче… Папа умер в Ленинграде. Максим вместе с ним там блокаду перенес. А муж не вернулся с фронта.
Аришина мама, женщина полная, с добрыми глазами и пышной прической, снялась в платье с буфами на рукавах и крупной брошью на груди. Отец выглядел молодцеватым мужчиной с лихо закрученными усами. На его груди белела манишка.
— А картины эти подлинники, — Ирина Павловна назвала имена известных русских живописцев. — Отец их собирал, до революции он был человек богатый. После него нам с мамой не одну картину продать пришлось, это уже остатки… Вон там, за шкафом, стоят еще несколько небольших полотен.
— Помнится, Лена говорила, что вы в Китае побывали?
— Да, летала к мужу через Среднюю Азию ненадолго, в тридцать восьмом году. Не полагалось этого, но знакомые летчики устроили разрешение. Одели меня в военную форму, принялась было там вести хозяйство в группе наших добровольцев, но японцы начали наступать, и китайское командование разбросало нашу группу по разным участкам фронта…
— Много, наверное, интересного повидали?
— Многое уже забылось. Из китайских слов прочнее всего врезалось в память тзиньбао — воздушная тревога. Поднимутся наши в воздух, и дрожишь, не знаешь, все ли вернутся.
— Бывало, что не возвращались?
— Конечно. При мне один замечательный парень, молодой советский офицер, погиб. Пошел на таран в воздушном бою на своем «чижике»-истребителе и рухнул вместе со сбитым японским бомбардировщиком на землю недалеко от нашего полевого аэродрома…
Технической или другой какой-либо специальности Ирина Павловна не имела, работала в прошлом машинисткой, а сейчас заведовала канцелярией в управлении спецмонтажа.
Пересветов на другой же день привез ей свою рукопись, а когда после этого позвонил, она сказала:
— Вы не так, как многие другие, пишете. Чувствуется, что все это с вами самим было.
— А это хорошо или плохо, что не так пишу?
— По-моему, хорошо. Выдумки бывают интересные у некоторых писателей, но они не так задевают…
Ей нужно было зачем-то в центр города, они перед вечером встретились на площади Свердлова. Она сказала, что прочла роман почти до конца, и решительно заявила:
— Напечатают. Не знаю, к чему бы могли придраться? Я не критик, конечно, но… Знаете, я ведь не поверила, что вы можете писать как настоящий писатель, — призналась она смеясь. — Наверно, потому, что живого писателя никогда в глаза не видала.
В последующие недели они виделись несколько раз, то у нее, то в Центральном парке имени Горького: осенние вечера еще не успели захолодать. Гуляли по набережной Москвы-реки. Вспоминали Уманскую; рассказывали каждый о своей жизни. Говорить с ней Константину было легко, ему нравилась ее отзывчивость и искренность, их он особенно ценил в людях.
Теплым вечером Пересветов провожал Аришу домой по длинной и малолюдной в этот час замоскворецкой улице. Рассказал о смерти своей жены и обмолвился, что решил больше не жениться.
— Да? — Кажется, она немного удивилась. — Почему же? Как знать наперед, что будет… Но вы все-таки знали, что Оля к вам не вернется, — добавила она, помолчав, — а я двенадцать лет верила, что он жив. В пятьдесят четвертом году получила извещение: обломки самолета подняли из болотной топи в Белоруссии. Парашют уцелел; Виктор не успел спрыгнуть… — Ирина Павловна тяжело вздохнула и тихонько, словно про себя, вымолвила: — Ох, не везет мне…
Слова эти звучали неоглядной искренностью, не чувствовалось в них нисколько опаски попасть в ложное положение женщины, ищущей мужа, ни вообще какого-либо расчета. Что подумалось, то и сказалось.
Константин и не придал в тот момент ее словам особого значения. Конечно, «не везет» относилось к гибели мужа. Однако постепенно выплыло сомнение: ведь Уманская тогда намеревалась сказать ей то самое, что ему; и если сказала, то его слова о решении не жениться Ирина Павловна могла принять прямо на свой счет.
Что же выходит? Ни с того ни с сего, без всякого повода объявить женщине, которую ему «сватали» (!), что жениться он не собирается. Что она могла подумать? Поверит ли она после этого в его хорошие дружеские чувства? Не разобидится ли? Чего доброго, почтет за ухажера, охотника до развлечений без записи в загсе?
Как он мог не подумать о такой возможности? Зачем вообще было заговаривать о женитьбе, что его тянуло за язык? Как они встретятся теперь после такой его бестактности?
Эти неприятные мысли ночью долго не давали ему заснуть. Впрочем, может быть, он зря усложняет дело? Отчего не взглянуть на все проще: ведь после первого ее телефонного звонка он с легким сердцем решал при случае рассеять неясности ложного положения, в которое могло поставить их вмешательство Елены, — вот он и выполнил это свое решение.
Но почему же теперь он размышляет о случившемся не с легким сердцем? Или переменилось что-то с тех пор? Что же? Почему так беспокойно ему от мысли, что он мог ее разобидеть? В конце концов, не в том же дело, подумала она о нем хорошо или плохо, при случае он сумеет доказать, что он не ловелас. Выходит, дело в нем самом?.. Ему, оказывается, стало небезразличным отношение к нему женщины, о которой он столько лет не вспоминал? А может быть… может быть, ее слова доказывают, что и он стал ей не безразличен? При этой мысли сердце его билось сильнее.
Как теперь они встретятся?.. Не оборвется ли по его глупости ниточка взаимного доверия, начавшая возникать между ними? С этим опасением он пробудился утром следующего дня. По счастью, встречи не нужно было долго ожидать, вчера они условились, что сегодня, в воскресенье, он будет у нее около полудня. Позавтракав, Константин прилег на Володин диван с книгой, но не читалось. В голове чувствовалась тяжесть после неспокойной ночи.
Произошло же все непредвиденно просто. Войдя в прогретый солнцем двор, Костя заметил Ирину Павловну с ведром в руке, которое она несла, отведя для равновесия свободную руку в сторону, как это делают деревенские женщины, и, глядя себе под ноги, чему-то своему улыбалась. Возле крыльца она подняла глаза, увидела его, от неожиданности едва не расплескала воду и, покраснев от своей неловкости, рассмеялась. Преграда, построенная между ними Костиным воображением, рухнула.
Он отнял у нее ведро, они поднялись на третий этаж. В доме чинят водопровод; жильцам сегодня приходится брать воду из колонки.
Если бы Константин мог проникнуть в мысли Ирины Павловны, когда она говорила, что ей не везет, мнительность его не разыгралась бы столь безудержно. Уманская действительно советовала ей выйти за Константина Андреевича. Ирина возразила. Он, конечно, человек симпатичный, безусловно порядочный, с ним можно связать свою судьбу, но он герой не ее романа. «Не потому, что он старше меня, — говорила она Лене, — просто он не так и не настолько мне нравится, чтобы хотелось выйти за него замуж». Чувства входили в Аришино сердце и уходили из него не просто и не скоро. Позвонила она Пересветову, не думая о замужестве. Недостатка в претендентах у нее не было, но она вся ушла в заботы о матери, о сыне, годами жила надеждой на возвращение отца ее ребенка и мысли о новом замужестве для себя не допускала. Преданность своим близким родным людям не оставляла места для других чувств.
