— Необъективный? По какой причине? Личных счетов у него с вами не могло быть.
— О причине понятия не имею. Не хочу приписывать дурных намерений человеку, которого в глаза не видал. Возможно, он просто недостаточно внимательно читал рукопись.
— То есть вы обвиняете рецензента в недобросовестности?
— Обвинять у меня данных нет. Допускаю, что причина во мне самом: не сумел угодить на его вкус, читать ему стало скучно, вот он и поспешил с выводами.
Заведующий редакцией рассмеялся. Но Пересветов продолжал:
— А как вы иначе истолкуете, например, следующее место в рецензии: он пишет, что мой Сергей будто бы «ко времени окончания реального училища становится профессиональным революционером». Одно из двух: либо рецензент не читал ленинского «Что делать?» и не знает, что такое профессиональный революционер; либо он плохо читал рукопись, где ясно сказано, что Сергей становится членом большевистской партии лишь на фронте, перед Февралем, через полтора года после исключения из реального училища и ареста жандармами. Первое предположение, что рецензент не читал Ленина, согласитесь, было бы с моей стороны некорректным, остается второе. А уж по каким причинам он невнимательно читал рукопись, этого я не знаю.
Заведующий, улыбаясь, качал головой. Подумав, он попросил секретаршу вызвать к нему Елену Сергеевну. Они посовещались и решили, что она сама прочтет роман и скажет, есть надобность в новой рецензии или можно приступить к редактированию. Взбудораженному автору обещан был ответ недели через две-три, не раньше: на очереди у Елены Сергеевны еще несколько рукописей.
Копии рецензий Пересветов уносил с собой и в троллейбусе еще раз перелистал их, а дома тотчас поделился новостями с сыном.
— Знал ведь я, что литературные вкусы у людей различны, у писателей тем более, но что различия могут дойти до такой степени, как у моих рецензентов, — этого я представить себе не мог. А вот теперь испытал на собственной персоне: что для одного белое — для другого черное! Черт знает что такое! В политике это не редкость, там программные, социальные расхождения, а здесь что?
Владимир советовал отцу «не распаляться», положительный отзыв писателя более основателен и объективен, в редакции должны это понять. Но в отце разыгрался полемический зуд. Он готов был позабыть, что перед ним не меньшевик или эсер, которых он разделывал «под орех» когда-то в газетной рубрике «Из белой печати», а советский литератор, который высказывал свое мнение.
— Да ведь он пытается под корень подрубить роман! — доказывал Константин Андреевич сыну. — Среда, из которой вышел Сергей, ему не нравится: из нее, видите ли, мог вырасти лишь меньшевик, а не большевик; интеллигентская рефлексия и колебания до вступления в партию большевиков делают Сергея в глазах этого критика опять-таки меньшевиком. Сергей, пишет он, «человек книжный». Как будто все мы, члены партии, рождались на свет готовыми большевиками! Как раз именно интеллигентское происхождение Сергея дает мне возможность яснее показать необходимость огромной работы над собой для каждого, кто хочет стать настоящим коммунистом! Ничего этого он решительно не увидел и не понял в романе. Сергей, видите ли, «не типичен» для большевиков: но типично то, что выражает эпоху, а она в каждом из нас выявляется по-своему, в интеллигенте не так, как в крестьянине или в рабочем. В ленинской партии выходцы из интеллигенции, в одном ряду с рабочими, сыграли огромную роль, сам Ленин, наконец, из интеллигентов. Ведь это азбука, — а ему до нее словно дела нет.
— Ты вполне прав, конечно, — соглашался Владимир. — Вдвойне прав, если учесть, что нынешний массовый читатель стал образованнее прежнего, для него внутренний мир твоего Сергея чуждым не будет, заинтересует его. Насчет социальной среды он ерунду городит, выводить политическую позицию персонажа непосредственно из его классовой принадлежности не дело марксиста.
— Конечно! Это явная вульгаризация, экономический материализм, а тут даже махаевщиной отдает…
— И все-таки протест писать я тебе не советую. Они же сказали, что читать никто не станет. Зачем же время тратить без толку?
— Но ведь дело не только во мне, он и других авторов может так же грязью обливать…
Пересветов все-таки на следующий же день свез в издательство отстуканный на машинке обширный ответ критику.
Спустя несколько дней, созвонившись с Ириной Павловной и собираясь к ней, Пересветов невольно поглядывал на фанерную книжную полку, памятную по Институту красной профессуры. В ряду старых книг стояли подаренные Леной тома Плеханова, в мягких переплетах темно-желтого картона.
Она все-таки поставила его в глупое положение. Иди теперь к женщине, на которой его собирались женить! Если Лена и с ней об этом говорила, он напрямки заявит, что жениться ни на ком не собирается. Впрочем, зачем опережать события, может статься, Аришин муж нашелся и возвратился к ней.
Константин не отдавал себе отчета, как сильна в нем подспудная жажда личной жизни, подавляемая в последние десять лет. Он был уверен, что излил ее остаток на детей и внуков, и теперь недоумевал, сердился на себя, чувствуя, что предстоящее свидание занимает его больше, чем он мог ожидать. Ирину Павловну он видел всего несколько раз, в сущности мельком, в памяти сохранилось даже не лицо, а впечатление свежести, энергии и, хитрить перед собой он не хотел, женской привлекательности.
Почему, однако, с назойливостью возвращается к нему мысль, что муж к ней мог вернуться? Разве это его касается? Поскорей бы развеялась эта досадная неопределенность, возникшая с той минуты, как услышал в телефоне ее голос. Хорошо бы, если б муж к ней действительно вернулся.
В таких размышлениях он сошел с троллейбуса на указанной ему остановке, обогнул угол кирпичного пятиэтажного дома незатейливой постройки 30-х годов и очутился в обширном дворе с клочками травы на притоптанном глинистом грунте. Отыскал пятый подъезд, поднялся по лестнице на третий этаж и позвонил. Ему тотчас открыли.
Из полутемной передней Ирина Павловна провела его мимо выглянувшей из кухни соседки в свою комнату. Здесь, на свету, снимая синий с белым горошком фартук, она с улыбкой вглядывалась в его лицо, а он смотрел в ее карие глаза, тоже улыбаясь и недоумевая, как это он минутой раньше силился и не мог вызвать в памяти ее облик, оказавшийся таким знакомым. На ней была белая блузка с отложным воротником.
Черты лица у Ирины Павловны были просты и правильны, губы мягко очерчены, щеки подернуты смугловатым румянцем; волосы, почти черные, с коричневатым оттенком, поддерживались на голове заколкой. В целом лицо давало больше материала живописцу, чем скульптору, особенно когда она улыбалась, а карие глаза смотрели открыто, как бы говоря: «Я такая, какой вы меня видите».
— Вы похудели, — заметила она, приглашая Пересветова сесть в мягкое кресло, за старинный мраморный столик с разноцветной инкрустацией, и садясь против него на широкую тахту.
— Постарел, хотите сказать?
— Ну, может быть, немножко. Да все равно вы моложе своих лет.
— А вы, по-моему, не постарели.
— Скажите, что было с вами в эти годы?
— Долго рассказывать. Вы же меня совсем почти не знаете. Лучше сначала расскажите о себе.
— Так ведь и мне долго рассказывать, вы меня уж совсем не знаете… Давайте лучше я вас сперва чаем напою.
Она быстро вышла. Пересветов огляделся вокруг. Комната была тесна для стоявших в ней тахты, кровати с высоким пружинным матрасом и подушками, стола, круглого мраморного столика, швейной зингеровской машины, громоздкого шкафа красного дерева, придвинутого вплотную к двери. Впечатление тесноты смягчал веселый яркий свет из широкого окна, выходившего на освещенный солнцем двор.
На шкафных дверцах выделялись великолепные разводы пламени в виде развернутого павлиньего хвоста. По стенам висели картины: одна из них, написанная маслом, изображала городское кладбище, заполненное народом в весенний троицын день; другая, акварель крупных размеров, светлокудрую крестьянскую девушку у изгороди; на третьей, пастельной, ранним зимним утром лошадка тащила за собой по убегающей в опушку леса дороге убогие крестьянские дровни. Константин смутно припомнил, что Ариша, по словам Уманской, из богатой семьи.
