Утром в день Октябрьского праздника позвонил Долинов. В интернате, где его сняли с поста директора, распущены разновозрастные отряды, сожжены комплекты стенного «Огонька».
— Что?! — прокричал Пересветов в трубку. Он был ошарашен. — Откуда вы это знаете?
— Из двух источников. Об отрядах от учительницы, а про комплекты от уборщицы, я ее вчера случайно встретил на улице.
— Сжечь плоды вашего восемнадцатилетнего труда? Этого быть не может!.. Ну, распустили отряды, может быть, некому там продолжать вашу экспериментальную работу, но ведь она главным образом зафиксирована в еженедельной ученической газете… У меня остались выписки из отдельных номеров, я хотел еще кое-что просмотреть в них для повести, значит, я уже не сумею этого сделать?.. Да нет, я не верю, — кому могли помешать комплекты? Неужели уж пары шкафов для них не нашлось? Может быть, уборщица спутала что-нибудь? Сама она сжигала?..
— Говорит, не она, но будто бы сжигали… Все ли сожгли, не знаю. Я бы сходил справился, но мне неудобно…
— Так я сразу же после праздников туда съезжу! Не может быть, чтоб сожгли, ведь это фашисты сжигали памятники письменности, а тут педагоги в своей школе… да еще не в захолустье каком-нибудь, а в Москве!
— Съездите, пожалуйста, Константин Андреевич, узнайте. Я бы сам, да неудобно мне. Учительница хочет уйти из интерната, я ей не советовал. Нельзя бросать ребяток, с которыми столько лет жили… Со мной дело другое, я не сам ушел.
— Обязательно съезжу, не беспокойтесь!..
Вечером Пересветов сидел у себя за секретером, перепечатывая черновые отрывки. Из-за аритмии, которую в этот день он не сумел унять, поостерегся ехать с Аришей к ее сыну и внуку на праздничный вечер. Там из окон тоже будет виден салют. То-то разгорятся Антошины глазенки!
Может быть, все-таки к ним съездить? Константин взглянул на часы: поздно, через полчаса прогремит первый из шестидесяти орудийных залпов.
Он вышел из кабинета в холл и включил телевизор. В нараставшем шуме послышался глуховатый голос, обрывки речи. В блеснувшем свете возникло лицо военного с подстриженными усами, большими светлыми глазами и открытым, с залысинами лбом. Пересветов недавно видел этого генерала на экране и тогда же опознал в нем артиллериста, которого встретил в первых числах октября сорок первого года при отходе ополченского полка на восток. Хоть он и постарел, все же несомненно он. Фамилию диктор не называет, может, в конце передачи скажут.
Передача сменилась перечислением участников — ровесников нашей революции, и в их числе значился генерал артиллерии Сергей Сергеевич Обо… Обозерский!..
Константин подскочил в кресле и тут же сел, хватаясь за подлокотники кресла, из-за укола в сердце. Сергей Сергеевич! Так это же сын Сережи, родившийся в дни свержения монархии, названный в честь отца! Как же это Костя мог не узнать его сразу, ведь и лицо, и голос почти те же самые!..
Так вот с кем сводит его судьба! Ну теперь-то они обязательно встретятся!
Оконная рама в столовой дрогнула от удара воздушной волны. Начинался салют. Костя с усилием поднялся на ноги. «Ничего! — говорил он себе, слабо улыбаясь. — От радости не умирают». Перешел в столовую и присел на стул возле окна.
Снова дрогнула рама, а вслед за тем правая половина неба полыхнула ярко-оранжевым заревом, освещая внизу под окном многочисленные группы людей между разбросанными по снежному покрову парка, бывшего пустыря, оголенными деревьями. В отдалении ясно виднелась лишь нижняя часть здания МГУ, залитого снизу светом прожекторов, а верхушку огромного сооружения словно кто срезал гигантскими ножницами, ее совсем не было видно из-за тумана.
Зарево потухало: вонзавшихся в небо ракет он не увидел, подумал, что засмотрелся на людей внизу. Но вот над берегом Москвы-реки мелькнул очередной дробный огонек артиллерийского залпа, ровно через три секунды сотряслась рама, опять стало светло, как днем, но там, где обычно взвивались и рассыпались огненные букеты всех цветов радуги, он не увидел ничего, кроме подрагивающего разноцветным пламенем седого неба. «Вот так туманище!» — сказал он себе.
Толпившиеся внизу люди раз за разом то возникали в сиянии снега и небес, то погружались в сумеречный лиловый полумрак. За парком, у перекрестка Университетского и Вернадского проспектов длинной лентой остановились машины. Все смотрели салют, и все, вероятно, досадовали на туман, скрывающий от глаз самое красивое зрелище, ради которого они сейчас здесь.
Не дожидаясь конца салюта, Костя отошел от окна к телефону, чтобы поздравить Аришу и ее родных; ей посоветовал при возвращении домой не выходить из метро в центре города: на 111-й автобус там сейчас трудно сесть, лучше ехать до метро «Университет», оттуда дойти пешком. Она обещала выехать, как только салют кончится. У них там тумана нет, все любуются зрелищем.
Только что он положил трубку, позвонил с Ленинградского проспекта сын. Он, Кэт и Саша с женой встречали праздник у Наташи. Обменявшись поздравлениями, Константин вернулся к окну и сидел, следя, как вспыхивают и гаснут величественные небеса и снеги.
Последний залп не успел отгреметь, как снова зазвонил телефон. Жена Флёнушкина Мария Степановна прерывающимся голосом, плача сообщала, что несколько часов тому назад в больнице, куда его увезли на машине «скорой помощи», скончался Сандрик…
У Кости вырвался стон. Маша начала что-то объяснять, но язык ей не повиновался. В трубке послышались отбойные гудки. Костя машинально положил ее рядом с телефонным аппаратом на столик и опустился в кресло. Сердце билось неровно, сильными ударами.
Отбойные гудки продолжали звучать, но он их не слышал. «Всех нас со временем Харон на лодке переправит в плюсквамперфектум», — мельком припомнились слова Сандрика. Хотелось ему дожить до Московской Олимпиады-80, да вот не дожил! Так называемая ишемическая болезнь уложила его в постель, он попросил пододвинуть кровать к окну, чтобы ему можно было смотреть на улицу…
Костя сидел оцепенелый. Безвозвратно закрывались одна страница жизни за другой: институт, дискуссии, Ленинград, Берлин, Женева, — всюду они были вместе; «веселые скворцы» на даче… Как теперь без его шуток?
Мысли едва шевелились в голове, пробиваясь сквозь сердечную толчею. Позвонить Арише? Да она, вероятно, уже выехала. И к чему спешить, приедет, узнает.
Слуха коснулись отбойные гудки. Он протянул руку и положил трубку на рычажки. «Когда-то прозвучит мой отбойный гудок?»
Собравшись с силами, Константин встал с кресла и, с усилием передвигая потяжелевшие ноги, дошел до своего кабинета. Прилег на диван. «Должно быть, Сандрика скосил инфаркт. Не успел спросить у Маши».
Праздник… Сегодня праздник. Такой замечательный для всего мира: шестьдесят лет!.. «Блажен, кто праздник жизни рано покинул, не допив до дна бокала полного вина, кто не дочел ее романа и вдруг умел расстаться с ним…» Да, вот так и умирают — вдруг.
Блажен? Нет, неправда это, живи Пушкин сейчас, не написал бы он этих слов, полных горькой иронии. «Погибни я в девятнадцать лет от роду от той казацкой пули, так и не узнал бы, как прошли эти шестьдесят. А я еще хочу знать, что дальше будет. Нет, не об отбойных гудках думать; как бы не рухнуло со мной неожиданно в тартарары все, что не успел доделать…»
Пляска в груди постепенно утихала. В голове, точно потревоженные пчелы в улье, толклись обрывки мыслей. Вспомнилось расколотое надвое дымной завесой небо над овражным малинником и сегодняшнее небо в необыкновенном обличье праздничного салюта в тумане… в день смерти Флёнушкина! Словно знамения какие небесные. Будь он суеверен, подумал бы бог знает что. Ударился бы в мистику.
Будущее всегда в тумане; но разве счел бы за дурной знак самый заядлый пессимист это роскошное пылание небес, творимое людьми сквозь непроглядную пелену тумана? Забавно выразился этот английский старик: он «верит в разум буржуазии». А что, пожалуй, есть тут и доля реализма, рассуждал сам с собой Константин. Вторую сотню лет воспитывает ее рабочий класс своей неукротимой борьбой за справедливое и разумное устройство общества без войн, пора бы наконец и ей понять, что разум человеческий становится теперь выражением исторической необходимости и что любая «припуганда» любым оружием против него бессильна. Знамением времени становится всеобщее промывание мозгов.
