Амбра читала вслух, и им обоим становилось все яснее: мир сейчас интересует один вопрос — что же такое открыл Эдмонд? Неужели его открытие настолько угрожает церкви, что почтенный епископ и католические сектанты могли решиться на убийство?

— Аудитория огромная, — заметила Амбра. — Интерес к этой истории беспрецедентный. Похоже, весь мир наблюдает за развитием событий.

Лэнгдон с грустью подумал, что у этого ужасного убийства есть и обратная сторона. Электронные медиа привлекли к произошедшему внимание миллионов. Даже мертвый, Эдмонд продолжал вызывать к себе необычайный интерес.

Эти мысли еще больше укрепили Лэнгдона в решении найти пароль из сорока семи знаков и показать презентацию миру.

— До сих пор нет заявления от Хулиана, — недоумевала Амбра. — Вообще ни слова из дворца! Странно. Я знаю их пиарщицу Монику Мартин. Она всегда стоит за открытость и старается играть на опережение, чтобы не дать повода для сплетен. Наверняка она сейчас убеждает Хулиана поскорее выступить перед публикой.

Лэнгдон был полностью согласен с Амброй. В заговоре обвиняют церковного деятеля, ближе всех стоящего к королевскому дворцу. Дворец должен заявить о своей позиции — хотя бы о том, что контролирует расследование.

— Тем более, — добавил Лэнгдон, — что будущая королева стояла рядом с Эдмондом, когда в него стреляли. А ведь мишенью могли быть и вы, Амбра. Принцу стоило бы по крайней мере сказать нечто вроде «я счастлив, что с моей невестой все порядке».

— Не уверена, что он счастлив, — сухо заметила Амбра, откидываясь на сиденье.

Лэнгдон бросил на нее быстрый взгляд:

— Я, во всяком случае, счастлив. В одиночку я бы сегодня не справился.

— В одиночку? — послышался голос с британским акцентом из колонок автомобиля. — Как же коротка человеческая память!

Лэнгдона рассмешило столь откровенно выраженное недовольство.

— Уинстон, это Эдмонд тебя таким запрограммировал? Обидчивым и ранимым?

— Нет, — ответил Уинстон. — Эдмонд программировал меня так, чтобы я наблюдал, учился и вел себя как человек. Мой обиженный тон — попытка пошутить, а шутки Эдмонд всегда поощрял. Юмор нельзя запрограммировать. Ему надо учиться.

— Ты делаешь успехи.

— Правда?! — воскликнул Уинстон. — А вы не могли бы это повторить?

Лэнгдон расхохотался:

— Пожалуйста. Уинстон, ты прекрасный ученик.

Амбра вернулась на стартовую страницу бортового компьютера. На дисплее появился навигатор со спутниковой картой и маленьким значком, указывающим положение их машины. Сейчас они выезжали из природного парка Кольсерола и поворачивали на трассу В-20, ведущую к Барселоне. К югу на спутниковой фотографии располагался странный объект — большой лесной массив посреди городской застройки. Зеленое пятно, вытянутое и бесформенное, походило на амебу.

— Это парк Гуэль? — спросил Лэнгдон.

Амбра посмотрела на экран и кивнула:

— Он самый.

— Эдмонд часто заезжал туда, — сказал Уинстон, — по дороге домой из аэропорта.

Неудивительно, подумал Лэнгдон. Парк Гуэль — один из известнейших шедевров Антонио Гауди, того самого архитектора и художника, чью мозаику Эдмонд использовал в оформлении корпуса своего смартфона. Гауди и Эдмонд очень похожи, подумал Лэнгдон. Оба первооткрыватели и провидцы, к которым общепринятые правила неприменимы.

Антонио Гауди черпал вдохновение в органических формах, используя «Божий мир природы» для создания текучих биоморфных структур, которые как бы сами вырастают из почвы. В природе нет прямых линий, якобы сказал он однажды. Во всяком случае, в работах Гауди их почти нет. Предтеча «живой архитектуры» и «биологического дизайна» выдумал невиданные прежде техники деревообработки, ковки, производства стекла и керамики, позволившие ему покрыть свои сооружения ослепительно пестрой «кожей».

Даже сегодня, почти век спустя после смерти Гауди, туристы со всего света приезжают в Барселону, чтобы посмотреть на его неповторимые творения в стиле испанского модерна. Он оформлял парки, строил общественные здания, особняки. И, конечно, главное дело его жизни — Саграда Фамилия, гигантский католический собор, чьи вознесшиеся к небу шпили, похожие на морские губки, определяют линию горизонта Барселоны. Этот собор критики называют «не имеющим аналогов в истории архитектуры».

Лэнгдона всегда завораживал дерзкий замысел собора Саграда Фамилия — он настолько колоссален, что его достраивают до сих пор, спустя сто сорок лет после начала строительства.

Увидев очертания знаменитого парка Гуэль на карте, Лэнгдон вспомнил свой первый визит туда еще в пору студенчества. Тогда он оказался в чудесной стране изогнутых, как деревья, колонн, поддерживающих висячие переходы, в мире неопределенной формы скамеек, гротов с фонтанами, напоминающими драконов и рыб, и волнистых белых стен, похожих на жгутики и реснички гигантского одноклеточного организма.

— Эдмонду нравилось у Гауди все, — говорил Уинстон, — особенно его концепция природы как органического искусства.

Лэнгдон снова подумал об открытии Эдмонда. Природа. Организм. Творение. Он вспомнил знаменитую шестиугольную барселонскую плитку Гауди для городских тротуаров[335]. На каждой плитке одинаковый узор — вроде бы хаотичные завитушки. Но когда их укладываешь, повернув нужным образом, возникают удивительные картины подводной жизни, в которых угадывается планктон, микробы, примитивная морская флора. La Sopa Primordial — «первичный бульон» — так называют эти узоры местные жители.

Первичный бульон Гауди, подумал Лэнгдон, в очередной раз удивившись, как точно рифмуется Барселона с интересом Эдмонда к проблеме возникновения жизни. Согласно современным научным представлениям, жизнь на Земле зародилась в первичном бульоне — в древнем Мировом океане, куда вулканы извергли огромное количество химических веществ. Эти вещества перемешивались, бомбардировались молниями бесконечных гроз, бушевавших в те времена, — и вдруг под воздействием всех этих факторов, как микроскопический голем, появился первый одноклеточный живой организм.

— Амбра, — сказал Лэнгдон, — вы, как директор музея, должно быть, часто беседовали с Эдмондом об искусстве. Он не говорил, что его особенно привлекает в Гауди?

— Только то, о чем упоминал Уинстон. Взгляд Гауди на архитектуру как на творение самой природы. Гроты Гауди будто возникли под действием дождя и ветра, его колонны словно сами выросли из земли, а тротуарная плитка напоминает примитивные морские организмы. — Она пожала плечами. — Как бы там ни было, Эдмонд так сильно любил Гауди, что переехал жить в Испанию.

Лэнгдон взглянул на нее удивленно. Он знал, что у Эдмонда есть дома и апартаменты в разных странах мира. Но в последнее время он действительно предпочитал жить в Испании.

— Эдмонд поселился в Испании из-за Гауди?

— Думаю, да, — кивнула Амбра. — Я однажды спросила: почему именно Испания? Он ответил, что представилась возможность арендовать уникальный дом — второго такого нет нигде. Он имел в виду свою резиденцию.

— А где он жил?

— Роберт, неужели вы не знаете? Эдмонд жил в Каса-Мила.

— В том самом Каса-Мила?

— В том самом, единственном и неповторимом. В прошлом году Эдмонд снял всю мансарду под свой лофт.

Лэнгдону понадобилось время, чтобы переварить услышанное. Каса-Мила — один из самых знаменитых домов Гауди. Причудливым многоярусным фасадом и волнообразными балконами он напоминает гору, где добывают камень, за что его и прозвали La Pedrera — каменоломня.

— Но ведь в мансарде музей, — удивился Лэнгдон, вспомнив, что недавно там был.

— Да, — вмешался Уинстон. — Но Эдмонд сделал большой взнос в ЮНЕСКО, которое, как известно, охраняет этот дом как объект всемирного наследия. Вот почему на два года музей закрыли и позволили Эдмонду там жить. В конце концов, в Барселоне много других произведений Гауди.

Эдмонд поселился в музее Гауди в Каса-Мила? И все это затеял, чтобы прожить там всего два года?