— Il camerlengo?[52] — изумленно переспросил телефонист, лихорадочно размышляя о том, откуда, черт побери, мог поступить этот странный звонок. — Боюсь, что я не могу вас с ним соединить… Да, я знаю, что он в кабинете папы… Вас не затруднит назвать себя еще раз? И вы хотите предупредить его о том, что… — Он выслушал пояснение и повторил услышанное: — Мы все в опасности? Каким образом? Откуда вы звоните? Может быть, мне стоит связаться со службой… Что? — снова изумился телефонист. — Не может быть! Вы утверждаете, что звоните из…
Выслушав ответ, он принял решение.
— Не вешайте трубку, — сказал оператор и перевел женщину в режим ожидания, прежде чем та успела сказать что-то еще.
Затем он позвонил по прямому номеру коммандера Оливетти. Но может быть, эта женщина оказалась… Ответ последовал мгновенно.
— Per l'amore di Dio![53] — прозвучал уже знакомый женский голос. — Вы меня соедините наконец, дьявол вас побери, или нет?!
* * *
Дверь в помещение штаба швейцарской гвардии с шипением уползла в стену, и гвардейцы поспешно расступились, освобождая путь мчащемуся словно ракета Оливетти. Свернув за угол к своему кабинету, он убедился в том, что часовой его не обманул. Виттория Ветра стояла у его стола и что-то говорила по его личному телефону.
«Che coglione che ha questa! — подумал он. — Чтоб ты сдохла, паршивая дрянь!»
Коммандер подбежал к двери и сунул ключ в замочную скважину. Едва распахнув дверь, он крикнул:
— Что вы делаете?
— Да, — продолжала Виттория в трубку, не обращая внимания на Оливетти. — Должна предупредить, что…
Коммандер вырвал трубку из рук девушки и поднес к уху.
— Кто, дьявол вас побери, на проводе?
Через мгновение прямая как столб фигура офицера как-то обмякла, а голос зазвучал по-иному.
— Да, камерарий… — сказал он. — Совершенно верно, синьор… Требования безопасности… конечно, нет… Да, я ее задержал здесь, но… Нет, нет… — повторил он и добавил: — Я немедленно доставлю их к вам.
Глава 39
Апостольский дворец является не чем иным, как конгломератом зданий, расположенных в северо-восточном углу Ватикана рядом с Сикстинской капеллой. Окна дворца выходят на площадь Святого Петра, и во дворце находятся как личные покои папы, так и его рабочий кабинет.
Лэнгдон и Виттория молча следовали за коммандером по длинному коридору в стиле рококо. Вены на шее командира швейцарской гвардии вздулись и пульсировали от ярости. Поднявшись по лестнице на три пролета, они оказались в просторном, слабо освещенном зале.
Лэнгдон не мог поверить своим глазам. Украшающие помещение предметы искусства — картины, скульптуры, гобелены и золотое шитье (все в прекрасном состоянии) — стоили, видимо, сотни тысяч долларов. Чуть ближе к дальней стене зала в фонтане из белого мрамора журчала вода. Оливетти свернул налево, в глубокую нишу, и подошел к одной из расположенных там дверей. Такой гигантской двери Лэнгдону видеть еще не доводилось.
— Ufficio di Papa, — объявил Оливетти, сердито покосившись на Витторию. На девушку взгляд коммандера не произвел ни малейшего впечатления. Она подошла к двери и решительно постучала.
«Папский кабинет», — подумал Лэнгдон. Он с трудом мог поверить, что стоит у входа в одну из самых священных комнат всего католического мира.
— Avanti, — донеслось из-за дверей.
Когда дверь открылась, Лэнгдону пришлось прикрыть глаза рукой, настолько слепящим оказался солнечный свет. Прежде чем он снова смог увидеть окружающий мир, прошло довольно много времени.
Кабинет папы напоминал бальный зал, а вовсе не деловой офис. Полы в помещении были из красного мрамора, на стенах красовались яркие фрески. С высокого потолка свисала колоссальных размеров люстра, а из окон открывалась потрясающая панорама залитой солнечным светом площади Святого Петра.
Великий Боже, подумал Лэнгдон. Вот это действительно то, что в объявлениях называется «прекрасная комната с великолепным видом из окон».
В дальнем конце зала за огромным резным столом сидел человек и что-то быстро писал.
— Avanti, — повторил он, отложил в сторону перо и знаком пригласил их подойти ближе.
Первым, чуть ли не строевым шагом, двинулся Оливетти.
— Signore, — произнес он извиняющимся тоном. — No ho potato[54]…
Человек, жестом оборвав шефа гвардейцев, поднялся из-за стола и внимательно посмотрел на посетителей.
Камерарий совершенно не походил на одного из хрупких, слегка блаженного вида старичков, которые, как всегда казалось Лэнгдону, населяли Ватикан. В руках он не держал молитвенных четок, и на груди у него не было ни креста, ни панагии. Облачен камерарий был не в тяжелое одеяние, как можно было ожидать, а в простую сутану, которая подчеркивала атлетизм его фигуры. На вид ему было под сорок — возраст по стандартам Ватикана почти юношеский. У камерария было на удивление привлекательное лицо, голову украшала копна каштановых волос, а зеленые глаза лучились внутренним светом.
Создавалось впечатление, что в их бездонной глубине горит огонь какого-то таинственного знания. Однако, приблизившись к камерарию, Лэнгдон увидел в его глазах и безмерную усталость. Видимо, за последние пятнадцать дней душе этого человека пришлось страдать больше, чем за всю предшествующую жизнь.
— Меня зовут Карло Вентреска, — сказал он на прекрасном английском языке. — Я — камерарий покойного папы.
Камерарий говорил негромко и без всякого пафоса, а в его произношении лишь с большим трудом можно было уловить легкий итальянский акцент.
— Виттория Ветра, — сказала девушка, протянула руку и добавила: — Благодарим вас за то, что согласились нас принять.
Оливетти недовольно скривился, видя, как камерарий пожимает руку девице в шортах.
— А это — Роберт Лэнгдон. Он преподает историю религии в Гарвардском университете.
— Padre, — сказал Лэнгдон, пытаясь придать благозвучие своему итальянскому языку, а затем, низко склонив голову, протянул руку.
— Нет, нет! — рассмеялся камерарий, предлагая американцу выпрямиться. — Пребывание в кабинете Святого отца меня святым не делает. Я простой священник, оказывавший, в случае необходимости, посильную помощь покойному папе.
Лэнгдон выпрямился.
— Прошу вас, садитесь, — сказал камерарий и сам придвинул три стула к своему столу.
Лэнгдон и Виттория сели, Оливетти остался стоять.
Камерарий занял свое место за столом и, скрестив руки на груди, вопросительно взглянул на визитеров.
— Синьор, — сказал Оливетти, — это я виноват в том, что женщина явилась к вам в подобном наряде…
— Ее одежда меня нисколько не беспокоит, — ответил камерарий устало. — Меня тревожит то, что за полчаса до того, как я должен открыть конклав, мне звонит дежурный телефонист и сообщает, что в вашем кабинете находится женщина, желающая предупредить меня о серьезной угрозе. Служба безопасности не удосужилась мне ничего сообщить, и это действительно меня обеспокоило.
Оливетти вытянулся по стойке «смирно», как солдат на поверке.
Камерарий всем своим видом оказывал на Лэнгдона какое-то гипнотическое воздействие. Этот человек, видимо, обладал незаурядной харизмой и, несмотря на молодость и очевидную усталость, излучал властность.
— Синьор, — сказал Оливетти извиняющимся и в то же время непреклонным тоном, — вам не следует тратить свое время на проблемы безопасности, на вас и без того возложена огромная ответственность.
— Мне прекрасно известно о моей ответственности, и мне известно также, что в качестве direttore intermediario я отвечаю за безопасность и благополучие всех участников конклава. Итак, что же происходит?
— Я держу ситуацию под контролем.
— Видимо, это не совсем так.
— Взгляните, отче, вот на это, — сказал Лэнгдон, достал из кармана помятый факс и вручил листок камерарию.