— Кто еще хочет высказаться по личному делу Бейки? — спросил Марен.

Слово попросил рабочий промкомбината.

— Я, правда, не знаю… про отношения товарища Бейки с гражданкой, которая пожаловалась… всякое бывает. Но за работу, как я слышал, его не попрекнешь, человек старается… Ну, может быть, кое в чем иной раз и ошибается, но не злостно же. Товарищ он молодой, работать хочет… По-моему, не надо бы давать с занесением, а без всякого занесения… Вот мое предложение.

Потом слово попросил Гулбис. Он сунул в карман листок бумаги и, ни на кого не глядя, тихо, но полным решимости голосом начал:

— Я думаю, что бюро судит сегодня о своем товарище поверхностно. Можно даже сказать — вульгарно. Я имею в виду вас, — он кивнул на начальника милиции. — Это просто несерьезно. Вообще, прежде чем судить о человеке, вы сначала хоть немного присмотрелись бы к нему, к его жизни. Тогда вы знали бы, почему товарищ Бейка уехал из Риги и теперь здесь. Нельзя, товарищи, необдуманно швыряться словами и незаслуженно обвинять человека. Я довольно хорошо знаю товарища Бейку. Он активный, энергичный, самоотверженный человек. За то короткое время, что он в «Силмале», он добился в хозяйстве явного перелома к лучшему.

— А могло быть еще лучше, — коротко бросил Марен.

Гулбис посмотрел на него.

— Безусловно, если бы у Бейки был десятилетний опыт работы в колхозе. А он пришел к нам еще совсем молодым. И мы видим, что его твердая воля уже приносит свои плоды. Будем откровенны: в «Силмале» полностью была подорвана вера в колхоз. А сегодня эта вера восстановлена. И только благодаря товарищу Бейке. Я, разумеется, не хочу касаться частных мелких промахов. Не хочу даже отрицать, что Бейке иногда не мешало бы быть сдержаннее и действовать обдуманнее… но мы теперь говорим о сущности дела. Я не верю анонимным письмам. Я вообще против них. Ведь каждому понятно, что против Бейки имеют зуб люди, которые из-за него не могут больше жить так, как им хотелось бы. Только не пойму, зачем нам вникать во всякие интриги и демагогию? Вот чего я никак не пойму.

— Интересно, как ты определишь, где кончается интрига и где начинается правда? — перебил его Марен.

Гулбис взглянул на него и ответил:

— Интуицией партийца. Она никогда не подводит. Но для этого, разумеется, надо человека знать хорошо, а не поверхностно — лишь по анкете и автобиографии. И не вижу причины для строгого выговора с занесением или даже выговора вообще. Нечего зря человека избивать.

Марен поставил оба предложения на голосование. Из семерых членов бюро четверо проголосовали за строгий выговор с занесением в учетную карточку.

Уже сгущались сумерки. Поздней осенью темнеет рано.

— Поехали домой? — заговорил словоохотливый Смилдзинь, когда Юрис медленно подошел к повозке, ждавшей его на небольшой площади перед рынком. — Поехали, вишь, как быстро темнеет.

«Жаль, что на лошади ехать, надо было договориться с Аугустом, — думал Юрис, обводя растерянным взглядом придорожные деревья и серые домишки. — Тащись теперь… А устал так, что не хочется даже рукой шевельнуть».

— Что с тобой? Не слышишь? — ткнул его Смилдзинь в плечо. — Смотри, какой славный шифер там сгрузили. Не знаешь, что тут строят?

— Н-нет, — ответил Юрис, вздрогнув.

«Да не все ли равно — пускай строят что хотят. С меня хватит. Я ничего больше строить уже не буду. Никому не нужны ни твои добрые намерения, ни старания, ни планы на будущее. Тебя закидали грязью, унизили и уничтожили. Словно тебя и не было, словно ты не мучился и не ломал голову ночи напролет, стараясь не за страх, а за совесть… да, за совесть! Получил чего хотел… Теперь ты признаешь, что ты глупый Дон-Кихот: хотел с Мареном тягаться? Значит, верить, что всегда побеждает правильный принцип, — наивность? Видимо, так. Все зависит от отдельных людей. От их порядочности и партийной совести. Да неужели ты, Бейка, не знаешь, что есть люди, у которых в кармане партбилет, но в груди нет сердца коммуниста? Но что же делать: отступить перед такими, признать за собой несуществующие ошибки? Так ты наверняка уйдешь от неприятностей, но будешь всю жизнь презирать себя. Нет, это не твой путь, Юрис. Это путь малодушных».

Как темно уже было под первыми деревьями, когда они въехали в Тауренский бор! Временами покачивались задетые оглоблей ветви и падали холодные капли. Повозка подпрыгивала на ухабах.

— Не попался бы нам навстречу грузовичок. Такая темень, что не разъехаться, — сказал Смилдзинь.

— Кто сейчас поедет тут, — машинально ответил Юрис.

Но когда они уже почти миновали лес, впереди совсем близко сверкнул огонек. Смилдзинь натянул вожжи:

— Тпру!

Но это был не грузовик, а человек с карманным фонариком в руке. И тут же рядом с повозкой раздался глуховатый голос Атиса:

— Вот это да… вы что, в кабаке засиделись? Никак вас домой не дождемся, пошел искать.

— Ты что, пешком? — удивился Юрис. — Куда это?

— Так ведь я говорю… от нечего делать пошел вам навстречу и прогулялся до леса, — объяснил Атис и слегка толкнул Юриса. — Чего развалился, как барон! Дай сесть!

— А я было подумал, что кто-то на велосипеде мчится, — сказал Смилдзинь.

Атис нетерпеливо шепнул Юрису на ухо:

— Ну?

Юрис так же тихо, почти не шевеля губами, процедил:

— Строгий с занесением… и так далее.

С минуту они молчали. Слышен был только перестук подков да мягкий шорох колес.

— Вот как… — коротко сказал Атис, и Юрису показалось, что тот в темноте кивнул головой, будто соглашаясь с чем-то. Затем рука Атиса сильно стиснула плечо Юриса: — Пустяк!

— Хорош пустяк, — горько усмехнулся Юрис.

— Пустяк, — повторил Атис уже громче. — Выговора приходят и уходят, а люди, если они с головой и характером, — остаются. Вообще я оптимист.

«Я тоже оптимист, — думал Юрис, уставившись в непроглядный мрак. — И всегда был оптимистом. И неужели только из-за того, что порою вместо чистоплотности видишь грязь, ты опустишь руки и изменишь идее? Ведь идея неизменно остается чистой и благородной, независимо от того, что делают ее именем отдельные люди. Ты должен понять это. Иначе ты не сможешь жить. Иначе ты не сможешь бороться».

И вдруг, словно скинув с себя громадную тяжесть, Юрис выпрямился и сказал вслух:

— Разумеется, главное — не падать духом и сохранить верность принципам. Жить иначе не имеет смысла.

— Конечно, не имеет!

Они ехали теперь по узкой дороге. Все снова и снова по оглоблям с шумом хлестали еловые ветви и в лицо летели водяные брызги. Вскоре лес кончился. И уже можно было различить мерцающий вдали, в первом доме колхоза, огонек.

Девятая глава

Ну и осень!

Сухая погода продержалась всего лишь несколько дней, затем опять зарядили дожди с ветрами. Чуть отойдешь от окна — ничего не видно.

На столе перед Мареном лежат отчеты из колхозов о ходе уборки урожая. Да, все еще идет уборка — в бороздах, под водой, осталось много картофеля, ждет и сахарная свекла, на некоторых полях хлеб и клевер брошены на произвол судьбы. Перспектива такая же беспросветная, как и пасмурный день за окном.

А тут еще второй секретарь! Облокотившись о подоконник, он упрямо твердит свое:

— Хочу знать, как долго будет так продолжаться?

— Я просто удивляюсь тебе, — сердито сказал Марен. — Вместо того чтобы делать все, что возможно, ты пристаешь со своей гнилой философией. Если у тебя есть вопросы, так подожди до бюро.

— До бюро! Неужели мы не можем без всякого бюро поговорить с тобой как коммунист с коммунистом!

— Не пойму, чего тебе собственно от меня надо?! — сказал Марен, уставясь на рубрику в отчете: «В процентах».

— Хочу тебе доказать, что мы допускаем роковую ошибку…

— По-твоему, теперь самое подходящее время для прений? — спросил Марен с возмущением. — Урожай на корню гниет, а ты дискуссию затеваешь!