Пожав плечами, Максис осмотрел подарок. Затем завел часы и прислушался к их тиканью. Может быть, в самом деле взять? Девушке часы эти все равно ни к чему, брата тоже нет дома. Возьмет на время, а потом, когда купит новые, отдаст.

И, осторожно положив часы на стол около кровати, Максис вспомнил, как сегодня струсила Даце, вспомнил их общий «номер».

Все же хорошая она девушка.

Когда из библиотеки все ушли, Юрис остался с Ингой наедине, он помог ей прибрать комнату — расставить стулья, сложить разбросанные газеты и журналы.

— Как ты считаешь, для первого раза получилось неплохо, не правда ли? — спросила Инга. — По крайней мере, люди начали ходить. В следующий раз будет лучше.

— Ясно, — Юрис энергично тряхнул головой. — Ну, теперь, кажется, полный порядок.

— Да… — Инга стояла посреди комнаты.

— Да… — повторил он, подошел к ней и обнял. — Ингочка, милая…

«Сейчас он позовет меня, и я пойду… пойду за ним, не спрашивая куда — пойду за своим любимым, своим хорошим…» — думала Инга.

Но он даже не поцеловал ее.

Тогда она сама привлекла его к себе и нетерпеливо, с упреком, поцеловала.

— Посидим еще немного? — сказал Юрис, гладя ее волосы.

— Нет! Пойдем!

Они вышли в темную, еще по-летнему теплую ночь.

На дворе они столкнулись с Ливией — та шла из сада.

— Ой, это вы, товарищ Лауре?

— Так точно, — ответил за Ингу Юрис.

— А, и председатель… — сказала Ливия елейным голосом. — Какая прелестная ночь! Просто восхитительно!

Юрис молча шагал и думал — как жить дальше? Уже несколько дней он собирался поговорить об этом с Ингой, ломал себе голову, но не находил решения. Не мог же он сказать: «Переходи жить ко мне, в комнату Атиса, или же я переберусь к тебе, к Себрисам».

Вот была бы у него его старая большая комната!.. А теперь надо ждать, пока Лайзан построит дом. Надо ждать. Но нелегко ждать, когда так хочется, чтобы любимый человек был рядом с тобой, когда в жилах шумит молодая кровь. Ингочка, милая!

Юрис крепко и больно сжал руку Инги. Она тихо вскрикнула, засмеялась и спросила:

— Куда мы идем?

— К тебе домой, — ответил Юрис, — куда же еще?

— Юрис, — тихо, почти шепотом сказала Инга, остановившись. — Погоди немножко.

Он тоже остановился. Она обхватила его шею и, спрятав лицо у него на груди, едва слышно спросила:

— Почему ты меня не целуешь?

Он ответил не сразу. Инга ласково коснулась его волос:

— Юрис, ты любишь меня?

— Разве ты не чувствуешь… Инга, милая?

И он так страстно и горячо поцеловал Ингу в губы, что ей показалось, что вот-вот сердце не выдержит и выскочит из груди.

Юрис коснулся ее щеки.

— Почему ты плачешь, Ингочка?

— Так просто.

Он молча прижал к себе ее голову и, прильнув губами к ее волосам, сказал:

— Я найду выход. Подыщу комнату. Иначе нельзя. Нам надо быть вместе.

Почти не дыша Инга ласкала его лицо. Долго стояла она, поддерживаемая крепкой рукой Юриса, не в силах придумать и решиться, как сказать ему о том, что жгло ее сердце. «Милый мой… родной… разве имеет значение какая-то комната? Я ведь знаю, что ты хочешь быть со мной».

— Юрис, — едва слышно сказала Инга. — Не надо домой. — Не дождавшись ответа, она повторила: — Не надо домой.

Он понял. Он поцеловал ее в глаза и сказал срывающимся голосом:

— Ты… моя единственная!

Пятнадцатая глава

У человека только одна родина. Все равно ласкает ли ее в жаркий полдень солнце и живописные луга наполнены стрекотом кузнечиков, или носятся над ней грозовые тучи — все равно: она его, и он чувствует это до боли. Чтобы уловить запах распускающейся березовой ветви, не надо прижимать ее к лицу. За тысячи километров, на улице большого города, в голых прериях, глубоко под землей, в угольных шахтах, под пышными южными пальмами — и там вдруг, неожиданно может запахнуть бесконечно нежной и застенчивой родной березой… Запахнуть так сильно, что у тебя замрет сердце.

Что такое тоска по родине? Это утомившийся ветер, который, мчась без передышки, вспенивая моря и океаны, ворошил и раскидывал груды облаков, свистел над горными хребтами и тяжело вздыхал в мокрых соснах. Передохнув под звездным небом на влажной траве, притихнув ненадолго в проводах, он неутомимо летел к тебе. Он не может рассказать, как он ласкал зеленые холмы твоей родины, как играл на поле в курящейся ржи и вместе с пчелами раскачивался на цветущей липе, не может рассказать, как пронесся над усадьбой твоего отца, над починенной этой весной и сверкающей на солнце крышей, как он постучал ночью веткой старой яблони в окно твоей комнаты — рассказать, что видел твою мать; ветер не может ничего рассказать тебе, но ты знаешь это и так.

И в тебе пробуждается острая, пронизывающая тоска, и жизнь начинает казаться бессмысленной. И тогда ты говоришь: все равно как, только бы вернуться! Только бы над головой было родное небо и под ногами — любимая, когда-то так необдуманно и легкомысленно покинутая земля. Чтобы вокруг были люди, говорящие на языке отца и матери, чтобы был коричневый ржаной хлеб с давно забытым запахом детства.

Темно-зеленые вершины высоких сосен греются на знойном солнце. Но внизу, под ветвями, — тень, прохладная и освежающая, как прозрачная ключевая вода, как неторопливая, замечтавшаяся волна на тихом лесном озере. Тень эта зеленая, с вытканными солнцем узорами, которые мелькают, когда ветер шевелит тяжелые ветви. В тени опьяняюще пахнет смолой и мхом. Под деревьями — яркий ковер, расцвеченный сочными кустиками брусники. Уткнувшись в мох и приоткрыв коричневые чешуйки, дремлют сорванные ветром шишки. Недвижимо стоит папоротник, важно раскрыв зубчатые веера.

Серо-зеленая ящерица мечется по мяте. Она гонится за мошкой, но вдруг испуганно кидается назад. Под деревом, на мху, положив рядом перетянутую ремнями котомку, лежит человек. Глаза у него открыты и смотрят куда-то вдаль, словно сквозь густые ветви можно что-нибудь увидеть — разве что узкий просвет вверху, в котором теперь показалось дымчатое облако. Несмотря на тень, мох тут сухой и теплый. На всем свете не найти ложа мягче и уютней. Если б можно было тут остаться и лежать долго-долго — забыть усталость, сомнения и тревожные мысли! Если бы не надо было никуда идти! Но человека всегда ждет какая-нибудь цель, живой человек может только отдохнуть на придорожном мху час-другой, ну — полдня, но в конце концов он должен все-таки встать и пойти.

В августе сорок четвертого года он по этой же дороге мчался на велосипеде, в ужасе, что может остаться. Из волостного управления все уехали — грузовая машина ушла раньше, чем условились. Он догонял их, задыхаясь от страха. Только бы не остаться, только бы уйти. Только бы не попасть в руки красных!

Вот, кажется, около той ели, на повороте у него сломался велосипед. Он стоял, точно слепой, держась за разбитую голову, затем бросился бежать. Он бежал по самой середине дороги, спотыкаясь на выбоинах — вперед, только вперед! Порою ему казалось, что за спиной у него грохочут танки, он бросался в лес и в ужасе застывал под густыми ветвями. Но танков не было. В голове гудела кровь, гулко стучало сердце. В Таурене он попал вовремя. Он ушел.

Четырнадцать лет после этого по этой дороге ходили и ездили люди, четырнадцать лет тут текла жизнь. Всего лишь четырнадцать лет? Не может этого быть! Ведь прошла целая вечность. Огромная пустота легла между всем этим и тобой. И именно эта пустота пугает тебя. О нет, ты уже давно не испытываешь страха… Ты только устал, и тебе все безразлично. В тридцать четыре года — устал… Ты ведь убежал от насилия, ты жил за океаном, где личность свободна… Так почему же в тебе нет душевной бодрости, жизнерадостности?

На дороге, между соснами, показалась грузовая автомашина. Поднять руку, попросить подвезти? Нет, лучше пешком. Теодор Цауне видел сквозь хвойную завесу, как промелькнул высунутый из окна машины локоть водителя в клетчатой рубашке. Грузовик уехал. Снова — тишина.