— Чего это ты застонала, как сосна в бору? Обидел тебя кто-нибудь?

Зане ничего не ответила, только взглянула на Леона, и ей стало еще тяжелее.

После собрания Зане и Дзидра возвращались домой вместе с Леоном, Даце, Теодором и Максисом. Остановившись у дороги, которая вела к его дому, Леон на прощание крепко пожал Зане руку.

— Ну, счастливого тебе пути! Привет Риге.

— Спасибо, — нерешительно ответила Зане.

— Жаль, что тебя не будет в воскресенье, — застенчиво сказала Даце.

— Кто знает, надумаю и останусь… — усмехнулась Зане.

Они простились и расстались.

«Надумаю и останусь… надумаю и останусь… — мысленно повторяла Зане, ступая по тропинке во дворе, которую Дзидра освещала карманным фонариком. — И что там особенного? Правда, как-то стыдно… но я останусь, и все!»

И у Зане будто с сердца свалилась тяжесть, давившая ее последние дни. Когда человек решается на что-то, он сразу чувствует себя спокойнее.

Сестры вошли в комнату, и Зане удивилась: и дом с низким потолком показался ей теперь совсем другим. Три недели она тут гостила, а теперь будет жить. И Зане своим деловым, практичным умом сразу прикинула, что ей теперь делать: завтра же она отправит телеграмму на работу, а за вещами поедет сразу же после свадьбы Даце. Раньше ей все равно не успеть.

И когда Дзидра, взглянув на уложенные вещи, сказала, что банки с вареньем надо бы еще завернуть, Зане уже спокойно ответила:

— Не надо. Я не еду. Остаюсь. — На удивленный взгляд сестры она ответила: — Насовсем.

Пятнадцатая глава

Много на свете есть песен, но нет другой такой могучей, волнующей, зажигательной, такой суровой и победной, как «Интернационал». Песня эта рождена в жестокой борьбе гневом и чаяниями рабочего класса, в ней слышатся гул баррикад и шелест боевых знамен. И веет от нее молодостью мирового пролетариата, молодостью возвышенных идей, чистотой сердец коммунаров.

Ее нельзя петь с холодной душой и мелкими эгоистическими мыслями. Нельзя осквернять святыню. Торжественные звуки ее зовут: иди и борись, бесстрашно стой за правду, за честность, не разменивай на мелочь убеждения, чувства, идеи. Будь таким, как они — первые. Будь верен — как они.

Разумеется, это нелегко. Проходят дни и годы, поколения сменяют друг друга. Как уберечь пламя факела, который надо нести все дальше и дальше? Новые люди получают готовым то, за что так мучительно тяжело боролись их отцы и деды. Как сохранить идею такой же чистой и молодой, чтобы ее не осквернили корысть и трусость? Чтобы молодые не говорили небрежно: «Ах, теперь это нам уже не нужно…»

Нет, нужно! Нам нужно честное, полное энтузиазма поколение, не утратившее классовой бдительности своих отцов, еще издали узнающее враждебное и чуждое, под каким бы видом оно ни приближалось. Нужна умная и сильная молодежь, а не такая, которую гнет и треплет ветер. Нужна молодежь, которая всегда охотно пойдет туда, где трудно и где нужнее ее сильные руки.

Да, но решительный бой продолжается. Он упорен и горяч. Еще противник борется всеми средствами. Оружие выбито у него из рук, но в его арсенале уцелела жажда наживы, карьеризм, ложь и интриги. И ненависть. И стремление опорочить все правдивое, светлое, честное.

Это неверно, что всех можно перевоспитать. Есть и такие, которых никогда не перевоспитаешь.

Мощные звуки «Интернационала» рвутся из зала — через окно, за которым, с зажженными свечами цветов, слушая гимн, недвижимо стоит каштановое дерево. На дворе пылает весенний закат.

Юрис стоит в зале, в котором только что кончилась партийная конференция, и поет вместе с остальными, горло его перехватила легкая спазма. Он забыл теперь о том, что в зале есть и люди, которые тоже носят на груди красную книжечку, но в груди у которых трусливое, холодное, а порою и не очень чистое сердце. Теперь он думает не об этом. Он только чувствует — партия должна быть такой же кристально чистой, как ее гимн, такой же суровой, простой и искренней. А человек, который идет в ее рядах, — смелым и верным.

Если будешь жить иначе, если будешь дрожать за свою шкуру и карьеру — все равно какой бы ты ни занимал высокий пост, — наступит день, когда тебя спросят: почему ты не был честным? Рано или поздно — но наступит.

Юрис смотрит на Марена, который стоит за столом президиума. На Марена смотрит вся конференция. Смотрит серьезно и сурово. Марену больше не быть первым секретарем — конференция приняла это решение двумя третями голосов против.

Почти никому не жаль Марена. Наконец победила правда. Как же может быть иначе в стране, на знамени которой начертаны пламенные ленинские заветы. Нет, иначе и быть не может.

Участники конференции пожимают друг другу руки и расходятся по домам. Остаются только члены нового райкома — на первое заседание. Остается и Юрис.

Долго ждет его Инга. Она приехала вечером ему навстречу с Аугустом. Как мало ей приходится теперь бывать с Юрисом — весна неумолимо гонит дни и часы. Ничего не поделаешь. Инга не ропщет, она ничего не говорит, но может же она во время короткой поездки на машине через большой Тауренский бор прильнуть к плечу друга и подержать руку в его теплой ладони. И быстро поделиться всем, что накопилось за длинный трудовой день. Инга так привыкла. И он тоже.

И в эту ночь она нетерпеливо говорит:

— Ну, что нового?

Они сидят в кузове, прижавшись друг к другу. Юрис крепко обнимает Ингу и заботливо спрашивает:

— Не холодно тебе?

— Да нет! — весело отвечает Инга. — От тебя веет теплом, как от духовки!

— Хорошее сравнение! А нового вот что — Марен больше не секретарь Тауренского райкома.

— А кто?

— Гулбис. С очень убедительным большинством.

Инга с минуту молчит. Затем она поворачивается к Юрису и горячими губами целует его в висок. И с жаром говорит:

— Это значит, что человек должен быть оптимистом. Я тебе это всегда говорила. И еще — человек в любых условиях должен оставаться верным себе, сохранять светлую голову и чистую совесть. Все остальное — мелочь. Ты можешь крепче обнять меня?

— Еще крепче? — улыбается Юрис, обнимая ее обеими руками. — Как бы не раздавить.

Инге так хорошо в сильных руках Юриса. Она молчит и прислушивается к стуку его сердца. Доброго, любимого, верного.

Когда Тауренский бор остается позади и машина катит по дороге Силмалы, Юрис вдруг предлагает:

— Не хочешь прогуляться? Пройдем немного пешком.

Инга согласна, хотя она и устала немножко. Юрис стучит по кабине.

— Поедешь дальше один, Аугуст.

— Господам, наверно, сидеть неудобно? — усмехается Аугуст.

— Сидеть хорошо, но господам хочется пройтись для моциона, — говорит Юрис, угощая шофера папиросой.

— Ну, тогда счастливо!

Ночь еще прохладная, но земля уже впитала тепло весеннего солнца, и кажется, что теперь излучает его. По одну сторону дороги растет новая рожь, а по другую засеян клевер.

Они идут мимо усадьбы «Цаунитес», погруженной в темноту и тишину. Коротко залаяла собака, выбежала им навстречу и, узнав, завиляла хвостом.

Юрис и Инга идут, обнявшись, потихоньку, чтобы не оступиться, — дороги в темноте не видно, а фонарика у них нет.

На обочине дороги, точно белый сугроб, стоит черемуха. Чудесное, сладко-горькое дерево. Дерево молодости. Почему молодости? Да ведь это так — разве запах его не пьянит, как молодость?

— Постоим тут немножко, — Инга наклоняет густую ветвь и прижимается к ней щекой.

— Хочешь опьянеть?

— Хочу. Немного.

— Ну, пьяней. Отнесу тебя на руках.

— Какой ты рыцарь… совсем как из прошлого века. Теперь это ведь не в моде… — шутит Инга, отламывая ветку и возвращаясь на дорогу. — Пошли.

— Пошли, скоро взойдет солнце.