При скупом свете лампы, почти не отрываясь, смотрят на тебя темно-серые глаза, и ты видишь, что ему очень интересно все то, что ты говоришь. И как только ты замолкаешь, он начинает рассказывать о своей покойной матери, о том, как трудно остаться на свете совсем одному, о старом мастере из ремесленного училища, о первом собрании здесь, в колхозе, и первых бурных месяцах, когда у него не раз опускались руки, а он никому не смел показать этого, о людях, которых тут так мало, и о домах, которые надо строить.

И потом с увлечением опять говоришь ты и с увлечением опять говорит он, словно вы уже давно ждали этого вечера, чтобы открыть друг другу свои мысли и чувства. А на душе становится все теплее и светлее. Так зарождается дружба.

Они уже давно кончили есть, Анечка убрала посуду. Ночь за окном совсем почернела, и Инга хватилась, что пора, наконец, собираться домой. Она оставила Юрису три книги — для Рейнголда тоже, и хотела уйти.

— Я провожу вас. — Юрис берет карманный фонарик.

— Но ведь я больше не гостья, — говорит Инга. Он ничего не отвечает.

Они выходят во двор, и Юрис берет Ингу под руку. Он время от времени включает фонарик, и перед ними по траве, по кочкам, по мостику мечется круг тусклого света.

— Странно, — удивляется Юрис, — мы ведь так мало знакомы друг с другом, а мне кажется, будто я знаю вас уже годы… Правда, странно?

— Да, — коротко отвечает Инга, и на сердце у нее становится тепло.

Ночь на редкость темная, ни луны, ни звезд. Ну и пускай!

— Скажите, — тихо спрашивает Инга, — как подойти к людям? Боюсь, что тут не помогут ни стенды, которые мы делали в техникуме, ни альбомы…

— Да, — перебивает Юрис, — пока не помогут. Пока надо придумать что-нибудь другое.

И он, все более увлекаясь, рассказывает Инге о своих планах и замыслах — о новых домах, о молодежи, которую надо привлечь сюда из школ, о революции в быту, о создании культурной жизни тут, на месте, о таком прекрасном и светлом поселке, который был бы совсем как маленький город.

— Это наша цель, — говорит Юрис. — И сегодня мы должны работать как звери. Мы должны вырубать заросли и культивировать луга, подкармливать тощую землю и ремонтировать полуразвалившиеся постройки… Эх, были бы у нас молодые, сильные люди! Сильные не только физически, но и духом… Но у нас их сегодня еще мало — вот в чем беда!

«Да, таких я тут не видела, кроме тебя, — подумала про себя Инга. — Может быть, еще этот молодой бригадир… Хорошие и честные люди есть повсюду, но этого мало. Хороший и честный человек должен стать активным, только тогда он превратится в силу. А что касается меня, то я помогу тебе. Ведь я для того и приехала сюда, чтобы бороться».

Когда Юрис вернулся к себе в комнату, уже было половина второго. Времени для сна оставалось совсем мало. А сон все не шел.

Юрис достал бумагу и сел за письмо. Он писал старому мастеру Тимму. Просил его договориться со своим другом на заводе, который решил переехать в деревню. Пускай непременно едет сюда. Квартира будет.

Затем Юрис погасил лампу и лег в постель. Но, закрыв глаза, он опять видел перед собой живое, открытое лицо Инги. Она очень простая, совсем не умеет притворяться — наверно, поэтому с ней так хорошо…

Восьмая глава

На хуторе «Цаунитес», с тех пор как у Алине отняли свиноферму, совсем тихо. Только иногда полает собака и изредка промычит, — увидев свою хозяйку, буренка. Как хорошо, что не надо больше возиться с чужими свиньями! А то Алине чувствовала себя прямо-таки батрачкой. Теперь она опять хозяйка у себя в доме. Теперь она сама распоряжается своим временем, как ей вздумается. Никто не может помыкать ею или упрекать ее в чем-нибудь. Упрекать? Гм! Взялся неизвестно откуда молокосос какой-то и упрекает: чего, дескать, за свиньями плохо ходит! Прямо смешно — словно у нее всю жизнь в загородке не хрюкало три-четыре откормка? И чего удивляться, если какая-то одна свинья ноги протянула. Алине не фокусница. Ухаживай сам за своими свиньями и жди, что они на одной траве откормятся и ни одна не околеет!

Алине неторопливо управляется по дому, не скажешь, чтобы это доставляло ей много радости. Она делает только самое необходимое. Да и работы-то немного — сколько им вдвоем надо? Огородом по вечерам и в обед занимается Даце, матери там делать нечего. Ну, еще корову подоить и приготовить чего-нибудь поесть. За комнатами и бельем смотрит Даце — сама захотела.

На колхозную работу Алине больше не ходит. Стара она для этого — пускай ее оставят в покое. Даце работает от зари до зари — мало им этого?

Алине выносит вымытый горшок, надевает его на кол изгороди — пускай просохнет — и обводит глазами свою усадьбу. Дом без хозяина… и зятя у нее, наверно, не будет — Даце уже двадцать пять, а ни один парень пока не заглядывается на нее. Она некрасива, да и не умеет свою жизнь устроить… Все работает да работает, как каторжная. Другие девушки больше о себе думают… Где-то в глубине души у Алине шевельнулась жалость к дочери. Даце добра к матери. И все-таки… и все-таки зять для Алине был бы как нож в сердце. Если ее сын не может ходить по этому двору, так пусть не ходит и никто другой. Если Теодору пропадать на чужбине, так пусть и тут все пропадом пропадет! Пускай Даце остается старой девой, проживут как-нибудь свой век вдвоем.

Алине ясно, что сын не вернется. Тогда, после радостной вести, что он жив, она почти поверила, что Теодор приедет домой. Но, пораскинув мозгами, поняла, что зря надеется. Зачем он приедет? В отчий дом? Какой же это отчий дом, когда ты сам себе уже не хозяин! Каждый старается жить там, где лучше. А там всем живется хорошо. И Эгон Брикснис говорит, чтобы Теодора не ждали, получили весточку, что жив, и все. И хотя Алине так хочется погладить белокурую голову сына, услышать, как он быстро и нетерпеливо восклицает: «Мать!..» — все равно лучше пускай не едет. Тут ему жизни не будет. Заклюют. Тот же «новый»… выродок какой-то, а не человек.

Дуксис, неподвижно лежавший у порога, косясь одним глазом на прыгавших по ветвям грачей, вскочил, словно ужаленный, и с визгом понесся мимо колодца. Пришла Даце.

Даце наклонилась и погладила собаку по голове, и та, смущенно и счастливо виляя хвостом, побежала рядом с ней. Даце устала. Весь день работали на силосе — она, Межалацис с сыном и бригадир. А председатель и старый Смилдзинь доставляли «сырье», как шутили они, — отаву, клевер и подсолнечник.

— Что это ты сегодня так рано? — встретила Алине дочь. — Солнце еще не зашло.

— Мы раньше кончили, — ответила Даце, делая вид, что не замечает иронии матери. — Все, что было накошено, сложили.

— Так придумали бы другую работу. Кто же это засветло кончает?

Даце ничего не ответила, взяла мыло, полотенце и пошла с миской к колодцу. Под жалобный скрип старого журавля она вытащила ведро ледяной воды, налила в миску и стала мыться. Погрузила лицо, руки по локти, облила шею. Кожа весь день зудела, и теперь хотелось еще и еще ощущать уколы холодных иголочек. Она мылась долго, затем выплеснула воду на траву и, вытираясь, пошла домой.

Алине положила на стол начатый каравай хлеба, поставила масленку и миску с салатом. Даце еще с детства любила салат и лук, а Теодор — свежие огурцы со сметаной… и к ним — молодой картофель с укропом… «Так едят только цари», — говорил он. Царь!..

— Я страшно проголодалась, — радостно сказала Даце. — Как хорошо, что у нас сегодня салат!

— Ты бы ничего, кроме травы, не ела, тебе только дай, — сказала Алине, наливая в кружку молоко.

— М-гу, — кивнула Даце, уже успев набить полный рот. Она ела быстро, молча откусывая хлеб белыми, крепкими зубами. Несколько раз она подняла глаза на мать, желая что-то сказать, но не решилась. Только кончив есть и убрав посуду, она, вытирая тряпкой стол, собралась наконец с духом и заговорила:

— Мать… председатель просил поговорить с тобой… Мы живем вдвоем… не могли бы мы одну комнату сдать?.. Из Таурене к нам в колхоз хочет перебраться какой-то строительный рабочий с семьей…