— Ты завидуешь мне и Юрису? — быстро спросила Инга.

— А как же? — улыбнулся Атис.

Инга ответила счастливой улыбкой. Атис встал и оставил комнату. Без шапки он вышел во двор и остановился за дверью. Ко лбу липли снежинки и сразу таяли. Ему было очень, очень грустно, мучила ревность. Даце и Максис. Ах, почему он был таким ослом и не заметил этого раньше… Тогда можно было еще бороться, и неизвестно, кто победил бы. А разве он не видел, как внимателен Максис к Даце? Да, видел, только был почему-то уверен, что стоит захотеть — и любая бросится ему на шею. Из-за своего самомнения он и упустил девушку, которая понравилась ему по-настоящему. Упустил свое счастье. А может быть, еще не поздно? Может быть, стоит попробовать? Тряпка он, что ли, чтобы покорно смотреть, как другой берет то, что могло принадлежать ему… не только могло, но должно?

Атис сердито стиснул кулаки. Он сегодня впервые видел Даце такой счастливой. И как они с Максисом ведут себя — если не знать, то можно подумать, что это их свадьба, а не Юриса и Инги.

И, задыхаясь от ревности, Атис пытался вспомнить каждый самый мелкий недостаток Максиса… да, даже то, что он чуть-чуть косит одним глазом.

«Глупый, — тут же сказал он себе, вышагивая взад и вперед под окнами, за занавесками которых шевелились тени. — Ну и что с того? Да разве ты не любил бы Даце, если бы она косила?»

И Атис сам удивился тому, как изменились его взгляды. Нет, раньше он не стал бы так думать, раньше он обращал внимание только на красоток. Таких, как Даце, он даже не замечал. Поэтому, наверное, и упустил ее.

Атис вошел в темные сени, нащупал дверь в свою комнату и тихо отворил ее. Снял туфли и опустился на кровать. На свадьбу возвращаться не хотелось. Оттуда теперь доносились веселый смех и настойчивые возгласы: «Горько! Горько! Горько!»

Атис в самом деле ощутил во рту горечь.

Одиннадцатая глава

В высоких вершинах елей и сосен завывает вьюга. Деревья трещат и стонут. В воздухе, вокруг темных ветвей, мельтешат облака белой пыли. Весь лес полон глухого тяжелого гула.

И в поле тоже бушуют снежные вихри. Метет уже второй день. Дорогу занесло снегом, лишь по ряду голой ольхи видно, где она.

Но в глубине леса пронзительно визжат электрические пилы, гулко стучат топоры. И монотонно гудит трактор. Вот медленно клонится, а затем, с треском ломая ветви других деревьев и вздымая тучи снега, падает старая ель.

На краю маленькой поляны в солнечной белизне темнеют длинные стволы. Неподалеку пылает костер, вокруг него хлопочут люди.

Юрис и Теодор стояли возле сваленной ели, ушанки их запорошены снегом.

— Какое могучее дерево, — сказал Юрис. — Прямо жаль.

Теодор смотрел на вздрагивающие после падения ветви, которые пахучей зеленой грудой покорно прижались к снегу. Затем оба перетащили пилу к новому дереву.

Когда они приготовились валить дерево, Теодор вдруг заговорил:

— Я хотел вас попросить, Юрис… не могли бы мы говорить друг другу «ты»? Конечно, если вы не возражаете…

Юрис, не ожидавший такого вопроса, посмотрел на своего напарника и удивленно ответил:

— Почему бы мне возражать? Разве не все равно?

— Нет, для меня не все равно, — перебил его Теодор. — Вам, может быть, трудно понять… но вы все на «ты», только я чувствую себя чужим… словно я здесь не свой.

— Ну, знаешь, это у тебя фантазия, — засмеялся Юрис, перейдя сразу на «ты». — Разве потому, что я говорю тебе «вы», ты не свой?

— Может быть, и фантазия, — Теодор смахнул рукой с шапки снег. — Наверное. Но…

— Ну так вот тебе моя рука, и будем считать, что мы выпили с тобой на брудершафт. Эх, чудак ты! — И Юрис, смеясь, толкнул Теодора в грудь.

Опять задзенькала пила, впиваясь в толстый, бурый ствол, и стройное дерево закачалось.

В лесу работали и женщины — Инга, Даце и Дзидра. Они помогали распиливать ветви и складывать их в кучи. Работа совсем не легкая, особенно когда на тебе столько теплой одежды. От резких движений, разумеется, стало жарко, и кое-что пришлось скинуть. Инга сбросила старое пальтишко и осталась в теплом лыжном костюме, под которым у нее был еще вязаный свитер. В самом деле, все укутались так, словно собрались в Антарктику.

Пламя костра поднималось все выше. Шипели и громко потрескивали пылающие ветки.

Даце и Дзидра готовили обед. В котле варился мясной суп. Даце еще подбросила туда очищенного картофеля и попробовала.

— Инга! Поди отдохни, хватит тебе возиться, — позвала ее Дзидра.

— Скоро будет обед? — крикнула в ответ Инга, выпрямилась и отогнала рукой дым, брошенный ей в лицо порывом ветра.

— Мясо уже мягкое, — громко отозвалась Дзидра.

— Страшно есть хочется! — вздохнула Инга.

Как хорошо здесь, кругом кипит работа, пахнет дымом и хвоей, высоко в воздухе завывает ветер. Хорошо, что ты собственными руками упорно и настойчиво борешься за свою цель. Каждое сваленное дерево — столб для новой электролинии. Далеко потянется эта линия, много надо таких столбов. Но Инга уже видит их. Видит маленькие белые чашечки изоляторов и тянущиеся от них провода, которые принесут Силмале то, о чем все так мечтают, — свет.

Но Инга видит не только свет электрических лампочек. Она видит ту жизнь, которую принесут эти провода людям, — легкую и радостную жизнь. Она знает, что для Силмалы это будет революцией. И ждет этой революции с волнением и нетерпением.

— Ты смотри за котлом, — говорит Даце Дзидре, — я пойду еще поработаю.

У Даце на голове вязаный платок — такого же цвета, как дым. Так показалось Атису, когда она прошла мимо него. Даце взглянула на Атиса и приветливо, по-дружески улыбнулась.

— Хорошо?! — сказала она и остановилась.

Даце, Даце, ты ли это? И вдруг Атиса осеняет: теперь или никогда! В жизни ничего никогда не бывает поздно.

И, порывисто схватив улыбающуюся девушку за рукав, Атис одним дыханием бормочет:

— Даце… погоди минутку… я должен тебе что-то сказать.

Даце все еще улыбается. Атис, глядя Даце в глаза, говорит не своим голосом:

— Даце, я люблю тебя… серьезно… по-настоящему…

Даце растерянно смотрит на веселого бригадира, на его изменившееся лицо, и видит, что это он всерьез. О господи!

Не надо лицемерить — и Даце только женщина, а нравиться лестно любой женщине. Но Даце — женщина с добрым, отзывчивым сердцем, и она вздрагивает, словно в чем-то виновата перед Атисом. Покрасневшая, растерянная и несчастная, Даце, опустив глаза, бормочет:

— Глупости… Атис, не надо так шутить…

И опять она мысленно упрекает мать: не подними она шум, что не допустит цыганскую свадьбу у своей дочери, что надо хотя бы новую юбку сшить и разобраться, какой нос у жениха, — то Даце уже была бы замужем и этого разговора, конечно, не было бы.

— Я не шучу, — говорит Атис, все еще сжимая ее руку. Только теперь он уже спокойнее смотрит Даце в глаза. И голос его звучит ровнее, но настойчивее и страстнее прежнего. — Даце… я серьезно… я люблю тебя, хочу жениться на тебе. Поверь мне… никто не будет любить тебя больше… я тебя очень, очень… понимаешь?

В эту трудную минуту в памяти Даце всплыли несчастная, незаметная девушка и красивый, веселый бригадир. Веселый бригадир теперь совсем близко — стоит только протянуть руку. Но сердце девушки молчит. Наверное потому, что в нем сейчас живет большое счастье, Даце не хочет никому причинить боль, даже самую пустячную, и она тихо говорит:

— Не надо. Ну, в самом деле, Атис… зачем ты? Мы ведь друзья, не правда ли?

— Конечно, — соглашается Атис и еще ближе наклоняется к Даце. — Но я хочу, чтобы мы стали неразлучными друзьями, на всю жизнь.

Даце понимает, что должна ответить ясно и твердо, не виляя.

— Ты, наверное, не знаешь… я… мы… Ну, мы с Максисом…

— Хватит! Понимаю! — перебил ее Атис так резко, что Даце вздрогнула и подняла голову. — Вон с кем…