Даце, конечно, не только умылась. Рано утром Дзидра Вилкуп накрутила ей волосы на бумажки, и вся голова теперь была в смешных рожках.

Даце отглаживала свое старое синее платье и уговаривала себя, что оно не такое уж плохое.

— Даце, дай-ка мне зеркало, — просунул в дверь голову Теодор, он был еще полуодет. Даце дала ему зеркало.

На дворе коротко и отрывисто залаяла собака. Даце даже не слышала ее. И когда раздался стук в дверь, а за ним голос Максиса: «Можно?», Даце заметалась по комнате. Какой беспорядок! Она собрала раскиданное белье, спрятала его в шкаф, схватила со стула пудреницу, расческу, но Максис, которому показалось, что он уже долго простоял за дверью, вошел в комнату. Только теперь Даце вспомнила о своих рожках и растерянно схватилась за голову:

— Ой! На кого я похожа!

— Почему ты так волнуешься? — спросил Максис. — Погоди, не дергай так. Я помогу тебе.

Даце, словно одурелая, позволила ему усадить себя на стул, и он неловкими пальцами начал раскручивать ее рожки. С ума сойти! Она сама не знала, почему позволяет это.

Максис засмеялся:

— Теперь ты на пуделя похожа… такая пушистая и кудрявая.

— Я сейчас расчешу, — заикаясь проговорила Даце и вспомнила, что зеркало у Теодора. Она схватила расческу и стала причесываться. Пальцы дрожали.

— Вчера я был в Таурене, — сказал Максис, кладя на стол какой-то сверток. — Купил подарок… от нас с тобой. Посмотри, нравится?

Он развязывал бечевку, а Даце смотрела на его пальцы. Кожа на них грубая, шершавая, но ногти вычищены, на большом пальце левой руки рубец. Максис в белой рубашке. Видно, сам гладил ее — манжеты не накрахмалены, на одной складки.

— Может, надо было что-нибудь другое, — сказал Максис, — но ты ведь знаешь, какой в Таурене выбор.

В бархатной коробочке поблескивали шесть чайных ложечек.

Он сказал: «от нас с тобой…» Даце казалось, что ее взяли за сердце горячими руками, взяли и не отпускают. Казалось, что все это сон. Максиса она видела словно в тумане. И опять эта проклятая сырость на глазах — теперь-то она совсем ни к чему.

— Тебе… может быть, не нравится?

И Даце уже сама не понимает, что делает. Какая-то непреодолимая сила заставляет ее шагнуть к Максису и просто, без слов прильнуть головой к его сильному плечу, не только прильнуть, но крепко прижаться, словно она продрогла и хочет согреться. Его руки торопливо обняли ее, крепко и нежно…

— Даце, — тихо говорит Максис и умолкает. Она ждет, чтобы он сказал еще что-нибудь, но он не говорит больше ни слова. Только неловко гладит и гладит ее волосы, плечи, спину.

Даце знает, что пришло и ее счастье. Настоящее, прочное счастье. Волнение и страх исчезают, сердце бьется уже спокойнее, она решается поднять голову и близко, как никогда, видит темные, милые глаза. Ей так хорошо, так хорошо, кажется, от блаженства разорвется грудь и она, Даце, задохнется. Она должна что-то сказать. И Даце, глубоко вздыхая, бормочет:

— Ложечки очень красивые…

А Максис уже забыл о блестящих ложечках, которые лежат на столе. Он бережно взял в руки голову Даце и стал целовать.

— Даце, вот твое зеркало, — сказал Теодор, открывая дверь, и они испуганно оторвались друг от друга. — Думал, тебе понадобится, — виновато добавил Теодор и отвернулся, чтобы скрыть улыбку.

Как странно — Даце не тронуло то, что брат увидел ее в объятиях Максиса. Откуда взялось это спокойствие, с которым Даце сказала брату:

— Ты скоро будешь готов? Нам уже пора идти.

— Но ты ведь сама еще не готова, — отозвался за дверью Теодор.

Даце посмотрела на Максиса. И ему, видимо, было безразлично, что кто-то видел, как он целовал Даце. Максис тут же снова обнял ее.

— Пусти… мне нужно собираться, — сказала ему Даце на ухо.

Он ничего не ответил, но не отпустил ее. Только уже чуть погодя Даце услышала его приглушенный голос:

— Я тебя все время… помнишь, чуть ли не с той поры, когда ты наступила на часы.

— Да, — отозвалась счастливая Даце, — да…

— Мы тоже сразу поженимся… хочешь — через неделю?

— Да… — Даце готова согласиться со всем, что он говорит или еще скажет. Ей безразлично, как отнесется к этому мать… все безразлично. Она счастлива и сильна.

Снег валил все сильней. Были минуты, когда казалось, что вот-вот все белое клубящееся небо рухнет на землю и похоронит ее под огромным сугробом.

Сквозь такое сплошное снежное облако возвращался из Риги Дижбаяр. Он сидел в санях, по плечи укутавшись в старую шубу, и думал. Все снова перебирал он в памяти — куда ходил, что говорил. Он старался уяснить себе, все ли сделано правильно. Казалось, да. Он был очень сдержан и корректен, старался не задевать личности Лауре. В Министерстве культуры, в управлении культурно-просветительных учреждений Дижбаяр указал на то, что он, как руководитель Дома культуры, вынужден изо дня в день видеть, как запущена работа в силмалской библиотеке. Он не может больше молчать, поэтому он и пришел, чтобы сообщить обо всем.

В Центральном Комитете комсомола Дижбаяр рассказал, что в силмалской организации, с тех пор как там секретарем Лауре, привился нездоровый дух, потому что секретарь своим непристойным образом жизни подает очень дурной пример. Он, Дижбаяр, конечно, человек посторонний, но он считает, что воспитание молодежи касается каждого честного человека. И, видя, что секретаря ничуть не беспокоит коммунистическое воспитание молодежи, он не считает себя вправе молчать.

— Я не слыхал, — сказал Дижбаяр работнику Центрального Комитета, который внимательно слушал его, — чтобы там читались лекции и доклады. Ничего подобного. Секретарю, конечно, некогда… она занята своими сердечными делами… Все это, несомненно, очень человечно, но вряд ли положительно сказывается на воспитании молодежи то, что Лауре поддерживает интимную связь с человеком, у которого жена и ребенок в Риге…

Его, конечно, поблагодарили за информацию и обещали проверить факты. Пускай проверяют. Факты именно таковы.

Не очень приятно было вспомнить разговор в репертуарном отделе. Да, повеяли другие ветры. Ничего не поделаешь, надо искать современную тематику. Придется проститься с «Бароном Бундулисом», хотя Дижбаяр уже приступил к режиссерской работе. Жаль, но надо выбрать что-нибудь советское.

И он решил в пьесе, которую они теперь репетируют, переписать текст и, где только возможно, вставить нужные современные фразы.

Снег шел весь день и весь вечер. Снег шел и тогда, когда свадебные гости, вернувшись после записи брака в сельсовете, веселые сидели за праздничным столом.

Себрис, который сидел напротив молодоженов, поднял стакан:

— Ну, так за ваше счастье! И за то, чтобы вы всегда оставались у нас!

Мать Рейнголда поставила на стол миски с жареной свининой и тушеной капустой, а мать Инги принесла дымящийся картофель. Она все посматривала на своего зятя, которого еще совсем не знала, и в душе желала Инге счастья. Только бы она при своем горячем нраве не разочаровалась. Оказался бы этот симпатичный парень на самом деле ей суженым!

Но у самой Инги, видимо, никаких сомнений не было. Раскрасневшаяся, со сверкающими глазами, она время от времени поглядывала на молодого мужа, чокалась с гостями, и с ее лица не исчезала счастливая улыбка.

Сегодня она забыла о всех неприятностях, забыла и о Дижбаярах. Стоило ей взглянуть на Юриса, встретиться с ним взглядом, и она ощущала себя сильной и счастливой, а вся жизнь казалась ей радостной песней. Совсем рядом она чувствовала плечо Юриса и мысленно — уже в который раз — повторяла: «Я буду тебя очень, очень любить. Всю жизнь. До гробовой доски. Ты — самый лучший, самый любимый».

Сегодня вечером тише всех был Атис Рейнголд. Бригадира словно подменили. Разумеется, он старался не показывать этого, но было видно — с ним что-то случилось.

Даже Юрис заметил его молчаливость. Он наклонился к Атису:

— Почему ты сегодня такой мрачный? Что такое?

— Ничего, — отозвался Атис. — Я, может, только завидую вам.