— Мамаша, — сказал он, — не показали бы вы нам сарай?

Сарай на их усадьбе большой, когда-то сюда складывали корм на двух лошадей и четырех коров. И для овец тоже. Теперь крыша уже много лет не чинена — с одной стороны что решето. Развалина, а не сарай. Пускай смотрят себе. Алине не может им ни разрешить, ни запрещать. Сарай не ее. Так и сказала.

— Что мне показывать? Вот он. Двери открыты.

Забрались оба туда, потом вышли, постояли, поговорили. Бейка старался что-то втолковать чужому, а тот кивал головой.

Алине смотрела на них из окна. Думала, что уедут. Так нет, приперлись оба в дом.

— Спасибо, мамаша, — снова этот Бейка. — А Теодора нет дома?

Теодора она послала в лавку за селедкой и керосином. Хорошо, что не застали его. На что им Теодор?

На дворе забрехала собака и тут же умолкла. Идут. Алине встала, чтобы достать из плиты ужин, но снова села. Пускай не думают, что она ждала. Гуляки этакие.

Атис решил проводить сегодня Даце домой. Но она ушла вместе с братом.

Атис пришел домой угрюмый и беспокойный. Поужинал, лег в постель, закурил и уставился в потолок. Сон и близко не подходил. В голове какие-то странные, тревожные мысли. Нечто вроде хандры. Ого! Ну и времена настали — Атис Рейнголд расхандрился! Атису веселья и жизнерадостности не занимать. Иногда их у него даже слишком много. Ну и?.. Что это за дурацкое настроение?

Атис положил окурок и взял новую папиросу. Был бы Юрис дома, поговорил бы с ним. А Юрис когда еще придет. У своей милой он. Лайзан торопится печь складывать в новом доме, скоро перейдет туда, тогда председатель в свою комнату вернется, и Инга станет жить вместе с ним… Будут счастливыми молодоженами.

И Атис подумал о себе и Даце. Странно, до сих пор он еще никогда не думал о какой-нибудь девушке как о своей жене. Танцевать, веселиться, балагурить — это да! Но не больше.

«Почему же именно Даце? — спрашивал себя Атис. — Ведь я раньше совсем не замечал ее. Проходил мимо, словно она — пустое место. А оказывается — она настоящая».

Осенние ночи длинные. Особенно, когда ждешь утра. Атис Рейнголд ждал с нетерпением, думая о том, как бы днем повидать Даце и переговорить с ней. В конце концов тут и нечего мудрить — очень просто: он утром забежит в «Цаунитес» напомнить Теодору об очистке зерна. Увидит и сестру. Даце он завтра никуда не пошлет. Пускай отдохнет денек. Значит, вот как, дружок, — ты сразу поблажки ей делаешь? А?

Атис порывисто повернулся на бок, так что кровать затрещала. Не велика беда, если такая прилежная работница, как Даце, день дома посидит. Эх, надо же вздремнуть несколько часов!..

А Даце в это время уже спала. Правда, она тоже лежала довольно долго не засыпая, слышала, как глубоко и равномерно дышал в соседней комнате брат. В памяти вспыхивало то одно, то другое. Все перемешалось. Алгебра, которая дается так трудно… Телегин и Даша… а завтра, наверное, придется перебирать картофель… завтра же надо заучить и текст программы следующего вечера… Надо бы новую кофточку… Признайся, Даце, в последнее время ты слишком часто подумываешь то о новой кофточке, то о туфлях, и даже волосы причесала по-иному… не хватает еще брови покрасить… Нет, уж этого не надо. Хотя и очень хочется, чтобы они потемнее были.

«О чем теперь думает Максис? Он, наверное, уже уснул. — Даце казалось, что ее рука все еще ощущает долгое пожатие его теплой ладони… никто так не пожимает руку, как Максис. — Но только ли мне? Может быть, всем?»

Она вздохнула глубоко-глубоко и продолжала неподвижно лежать, какая-то расслабленная, грустная и в то же время счастливая. Отчего — грустная? Отчего — счастливая?

Ах, как это сказать? Да разве это выскажешь? Впрочем, разве Максис сегодня вечером не был каким-то другим, чем обычно? Вроде ему не очень понравилось, что с Даце был Теодор. Он, конечно, не показал этого. Они шли домой втроем и втроем разговаривали. Но Даце все казалось, что Максису было бы приятнее, если бы они были вдвоем. «Спокойной ночи», — сказал он у ворот ей одной как-то странно, словно хотел сказать еще что-то, но не решился.

И, глядя в черное окно, где не видно было ни звездочки, Даце прошептала:

— Спокойной ночи…

Восьмая глава

Труднее всего перенести несправедливость. Тяжелее всего, когда у тебя самые лучшие намерения, когда совесть твоя чиста, а тебе приписывают невесть какие преступления. И самое противное — когда ради заранее намеченной цели умышленно извращают факты и вовсе не желают видеть и знать правду.

Почему он уже в шестой раз повторяет «несмотря на указания партии»? — думал Юрис, не сводя глаз с инструктора райкома, говорившего о результатах проверки по его, Бейки, личному делу. Как можно так безответственно швыряться словами? И ты должен слушать, хотя знаешь, что инструктор говорит явную неправду. Ведь видно, что он ни о чем другом не думает, как угодить Марену… повторяет мысли и слова Марена. Почему он это делает? Разве это партийный метод? Конечно, это не ленинский метод. И ты сидишь и слушаешь, как тебе приписывают мысли, каких у тебя никогда не было, факты, которые никогда не имели места.

Но кое-какие факты все-таки были. Негодный скот самовольно резал? Резал… А ведь тебя предупреждали не делать этого. Далее — дом на колхозный счет Гобе отремонтировал? Отремонтировал. Конечно, этого никто не счел бы за грех, если бы в анонимных письмах не утверждали, что Лайзан чуть ли не родственник тебе, что ты поддерживаешь людей, которые угождают тебе, — выдвинул, например, бригадиром Атиса Рейнголда, потому что живешь нахлебником у его матери.

Так на тебя легла тень, и, когда встречаешься взглядом с председателем «Эзерлеи» Димданом — порядочным человеком и коммунистом, тебе хочется отвернуться: поди знай, может, он тоже поверил и думает, что у тебя на самом деле руки и совесть замараны. Как тяжело стоять перед людьми, точно обвиняемому, и слушать их презрительные речи о себе.

— Нужно сказать, что это аморально, — говорит инструктор. — Коммунист бросает женщину с ребенком, и будто так и надо. Разве этому учит нас партия? Конечно нет!

Юрис видит, как начальник милиции говорит что-то на ухо третьему секретарю райкома. Тот слушает, опустив голову, затем, кивнув, поднимает глаза на Юриса.

Юрис стискивает зубы. Проект решения всем известен — ему тоже. Строгий выговор с занесением в учетную карточку… только Юрис, честное слово, не знает, за что.

А инструктор все говорит.

— Ко мне приходила эта гражданка Стурите. Она сказала мне: «А я верила ему. Ведь он член партии…» Вот откуда главное обвинение — из уст беспартийного человека: она доверилась члену партии, а он поступил так, как не поступил бы даже честный беспартийный. Вот все, что я хотел сказать.

— Благодарю, — сказал Марен и резко обратился к Юрису: — Товарищ Бейка, объясните нам, как это вы, коммунист, позволили себе все то, в чем вас обвиняют?

Юрис с минуту молчит. Он пристально, словно завороженный, смотрит на Марена и не видит на его лице ничего, кроме желания осудить. Не понять, а осудить. Юрис с трудом отрывается от недружелюбного лица секретаря и ищет другое — Гулбиса. Но Гулбис не смотрит на Юриса. Нахмурившись и сердито поджав губы, он уставился на окно. На кого он сердится, на Юриса? Может, Гулбиса тоже убедил перечень его преступлений?

Затем Юрис, словно бросаясь в холодную воду, стремительно выпрямляется и, шумно вздохнув, вскидывает голову. Что будет, то будет! Он не струсит и ни слова не скажет против своей совести.

И громче, чем ему этого хотелось бы, Юрис говорит:

— Я, может быть, виновен в том, что бываю иногда несдержанным… есть у меня такой недостаток. Ясно, лучше быть сдержанным и заранее согласовывать свои действия с райкомом и уж тогда… но бывает, что жизнь не ждет. Меня упрекают в том, что я всегда аду против указаний партии. Неправда это. Я приехал в «Силмалу» в момент, когда там совершенно не было корма. А инструкции не позволяли ликвидировать негодный скот. Что мне было делать? Я поступил так, как мне подсказал разум.