Только Теодор сегодня вызвал ее любопытство. Во дворе, когда она догнала его, он был совсем ошарашен. Это хорошо. Ливия улыбнулась, прищурив глаза, глядя куда-то вдаль.

Дижбаяр, проходя мимо, остановился и хлопнул жену по плечу.

— Ливия, тебе еще не хочется спать?

Он наклонился и поцеловал ее в губы.

«Какие у него вялые, пресные губы», — подумала с отвращением Ливия и зло уткнулась лицом в подушку, чтобы стереть следы поцелуя.

Какая все же противная жизнь!

Четвертая глава

В «Силмале» сегодня кончали молотить овес. С овсом очень задержались, потому что при обмолоте пшеницы испортилась молотилка — и весь график поломался.

А овес уродился хорошо, и обмолот ожидали вполне приличный. Особенно хороший овес на косогоре за «Буграми» — и тут сказались и подкормка и борьба первой бригады с сорняками.

Утро рассвело ясное. Солнце поднималось над лесом по-осеннему чистое. Лучи его пригревали, но людям, хлопотавшим около молотилок у большого сарая в «Буграх», было не очень жарко.

Атис отмечал мешки, которые увозили, помогал прибирать солому. Увидев председателя, он пошел ему навстречу.

— Ну, — удовлетворенно сказал бригадир, — если бы у нас и от озимых был такой урожай, мы были бы на коне. И сегодня дело идет споро. Как на удивление, явились все. Даже «пчелиный Петерис» и тот пришел без приглашения.

— До чего сознательные к концу года стали, — усмехнулся Юрис. — Даже «пчелиного Петериса» ты перевоспитал.

— Они чуют, что ты отсыплешь им порядочно в мешки и кое-какие рубли на стол выложишь, — сказал Атис. — В этом уже есть какая-нибудь ясность?

Никакой ясности еще не было ни у Юриса, ни у учетчика. И Юрис, не ответив на вопрос Атиса, спросил сам:

— Думаешь сегодня закончить?

— Какой может быть разговор? Обязательно.

Наверху стоял Леон Зейзум в синем тренировочном костюме и ловко запускал в молотилку охапки овса. Он был весь в пыли и тяжело дышал, но, когда Атис предложил сменить его, отказался.

День выдался отличный. Поздней осенью редко бывают столь ясные и тихие дни, хотя воздух такой прохладный, что уже почти можно увидеть пар от дыхания. На рябине перед ригой осенний ветер оборвал все листья, кое-где, еще цепляясь за ветви, пылали на солнце гроздья красных ягод. На кривой березе по другую сторону риги шумели вороны, наглые и назойливые. Жидкое, похожее на дымок, лохматое облако медленно скользило над Силмалой в сторону Риги.

Поддевая граблями солому, Дзидра Вилкуп подняла голову и проводила облако коротким взглядом. Долго смотреть некогда было. Она сгребла охапку рыжей соломы и понесла ее в сторону.

Десять дней назад Дзидра вернулась домой. Она долго не могла решиться, спорила с сестрой, но наконец набралась духу и села в автобус. Главную роль тут, конечно, сыграло письмо Леона.

«Знаешь, что скажу тебе, Дзидра, — писал он, — я прихожу к выводу, что все мы были трусами. Теперь я понял, что нельзя подаваться в кусты. В этом нет ничего хорошего. Лучше остаться на месте и, засучив рукава, взяться за дело. Будь умницей и приезжай домой. Тут теперь куда интересней, уже не такие джунгли, как тогда…»

Зане, провожая сестру, ехидно сказала:

— Скажи Юрциниете, чтобы в комнату никого не пускала… а то как бы тебе не пришлось на улице жить, когда обратно прибежишь.

«Нет, я обратно не прибегу», — решила Дзидра, загребая широкими взмахами грабель солому. Леон прав, тут уже не такие «джунгли», как когда-то. Это не значит, что произошли бог весть какие перемены, но настроение стало совсем другим. Люди как-то оживились, осмелели. И это ободряет, появляется желание работать вместе с другими.

Дзидра запихнула под косынку короткие волосы и, берясь за новую охапку соломы, улыбнулась стоявшему на молотилке Леону.

Юрис помогал грузить мешки на машину.

Когда машина уехала, Теодор отозвал Юриса в сторону. Они ушли за ригу, и Теодор достал из кармана помятый синий конверт. Он подал его Юрису.

На обычной почтовой бумаге чернилами вкривь и вкось были выведены печатные буквы:

«Ты, глупая скотина, не суйся со своими россказнями. Знаешь, кто ты? Идиот, ты коммунистический подлипала, предатель своего народа. Поэтому тебе не нашлось места среди порядочных людей. Поэтому ты, точно собака, поджав хвост, потащился обратно. Но не надейся найти тут дурачков. Своими глупыми разговорами ты только заслужишь презрение латышского народа. Заруби себе это на носу. Ты сам убедишься, какая тебя ждет тут сладкая жизнь, хоть и будешь из кожи лезть и лизать коммунистам пятки. Они еще так стукнут тебя, что ты призадумаешься: не лучше ли было в Канаде посуду мыть и уголь рубить? А порядочные люди, настоящие патриоты своего народа, будут смеяться над тобой; придет время, и ты пожалеешь о своей дурацкой пропаганде. Сколько тебе платят за нее, предатель?»

Под письмом подписи не было. Юрис перечитал его, вернул Теодору и спросил:

— Когда вы его получили?

— Вчера.

Они помолчали. Юрис снова спросил:

— Вас это в самом деле очень задело?

— Не знаю, как сказать, — нерешительно ответил Теодор, — но сначала я ничего не понял. Почему? За что? Разве в том, что я рассказываю людям, как я там жил и как там живут другие, что-нибудь предосудительное? Я ни о какой пропаганде и не думал.

— Неужели вы не понимаете, — перебил его Юрис, — что, по мнению того, кто пишет это, вы сами — живая пропаганда… вы ведь посмели отказаться от благ капитализма и вернуться к нам? Вам надо было остаться там, подметать улицы или чистить ботинки, тогда они считали бы вас национальным героем, скитающимся на чужбине.

— Покорно благодарю, — сказал Теодор, — с меня этого героизма хватит.

— Поэтому приятель этот и выходит из себя.

— Я охотно ответил бы ему…

— Это трудно сделать. Адреса он, как видите, не указал. Однако, право, не стоит принимать это к сердцу, — сказал Юрис, разминая в руке поднятую с земли метелку овса. — Тип этот отводит душу. Ну и пусть. Как видите, тут дело чисто политическое.

— Я не думал об этом, — сказал Теодор. — Меня тянуло на родину, и я поехал. Вы не знаете, что значит находиться на чужбине и любить родину. Ох, как это трудно!

— Вот за эту любовь вас и ругают, дорогой друг! Вот что вам надо понять раз и навсегда. Может быть, это письмо не последнее. Только, ради бога, не вздумайте чего-нибудь бояться!

— Да нет, — махнул рукой Теодор. — Но когда я прочитал письмо, у меня было такое чувство, будто меня кто-то ударил…

— Они ничего не могут сделать вам, — сказал Юрис сердито, — они могут только брехать и грозить кулаком за вашей спиной. Если вы настоящий мужчина, — а я вас таким считаю, — то наплюйте на этих негодяев, не обращайте на них никакого внимания…

— Спасибо вам. — Теодор кивнул головой. — Я уже на такой подавленный, но должен признаться — неприятно получить такое письмо. Очень неприятно. Я даже не знал — показывать ли его кому-нибудь?

— И правильно сделали, что показали, — сказал Юрис. — Письмо это касается не только вас, а нас всех. Между прочим, мы с вами еще по-настоящему не говорили. Что вы собираетесь делать — продолжать образование?

«О чем он говорит? — подумал Теодор, и ему захотелось рассмеяться. — Продолжать образование? Как? Я знаю, что они тут все учатся независимо от возраста и работы, но это не для меня… Для этого нужен энтузиазм, а у меня его нет. В мои годы… нет, по правде говоря, я кажусь себе гораздо старше своих лет».

И он сказал:

— Куда уж мне! Я и не думаю об этом. Надо работать — и все. А там видно будет.

— Глупости! — резко воскликнул Юрис и тут же виновато улыбнулся: — Извините, но это, право, неумно. К чему зря терять время? Тысячи людей учатся заочно — что вам мешает? Так нельзя. Я знаю, как трудно учиться и работать. Я работал на заводе, а по вечерам бегал в среднюю школу. Теперь, может, будет еще труднее, но я все же буду продолжать.