Через два дня, в воскресенье вечером, к сестрам приехал Леон Зейзум. Леон низкорослый, светло-русый, плечистый парень, двадцати двух лет, по-деревенски неуклюжий, загорелый, как цыган.

— Письмо читали? — спросил он. — Я просто обалдел, когда свое имя увидел. Как вам вся эта история нравится?

— А нам-то что? — ответила Зане, открывая и снова закрывая лежавшую у нее в руках книгу. — Каждый может писать, что хочет, но никто не может учить меня, как жить. Глупости это, и только.

— А меня это письмо за душу взяло, — признался Леон. — Во многом все же они правы. Разве мы не убежали от трудностей? Убежали.

— Ну и что с того? — вызывающе спросила Зане. — Каждый ищет, где лучше. Всегда так было.

— Ну да… говорят так, — сказал Леон. — Но все же, если подумать — вот все бы удрали, так что тогда?

— Удивительно, с каких это пор ты такой умный? Зачем же ты сам в Ригу побежал? Почему в Силмале не остался?

— Я ведь не говорю, что не побежал… конечно, побежал… Но они правы. Ничего не поделаешь.

— Ну, тогда беги назад, — сказала Зане. — Чего же ты ждешь?

Леон молча смотрел на куст сирени за окном. Кто-то прокатил мимо на мотоцикле. Во дворе, позвякивая цепью, лаяла собака.

Письмо задело Леона не на шутку. В газете ведь много писали о том, что молодежь должна возвращаться в колхозы, развивать животноводство, занимать самые трудные места. Но об этом говорилось вообще. Совсем другое, когда вдруг появляется письмо, адресованное Леону Зейзуму, — пускай и не одному ему. Это уже не так просто. И если ты к тому еще недавно вступил в комсомол, то волей-неволей призадумаешься.

Уже с четверга он чувствовал себя неловко. На работе ему никто ничего не сказал, но не может же быть, чтобы никто не заметил в газете его имени. А кое-кто, возможно, и подумал про себя: на парне этом пахать можно, а он в город подался — легкой жизни искать. Другие переносят трудности, осушают луга, тянут электрические провода, другим это по силам, а ты не можешь. Ты прекрасно понимаешь, что это нужно, и все-таки уклоняешься. Как это называется?

«Тот, кто не струсит, — вернется и станет рядом с нами…»

Нет большего позора, чем прослыть трусом. Правда, в жизни всякое бывает, особенно в молодости, но если уж так случилось, то надо постараться исправить свою вину. А трусость искупается мужеством.

Разговор не клеился. Посидев немного и выпив чашку кофе, Леон простился.

Четырнадцатая глава

Солнце садилось. Золотистый, еще теплый свет обнял пригорки и вершины деревьев, озарил оставшиеся на клочке жнивья лохматые скирды хлеба и зажег придорожную рябину. Но в низинах уже стелились сумерки и чувствовалось дыхание тумана.

В библиотеке все волновались. Инга ежеминутно подбегала к окну посмотреть, не идет ли кто-нибудь. Именно сегодня вечером она начала опасаться: а вдруг никто не придет. Не придет, несмотря на всю агитацию, приглашения и обещания.

Все нервничали, и в конце концов заволновался даже Атис, который относился к своему выступлению несерьезно. А ему следовало быть очень серьезным. Он должен был говорить о будущем колхоза. Атис почувствовал какую-то внутреннюю дрожь и стал курить папиросу за папиросой.

— Ч-черт! Как бы я и впрямь не перепутал все на свете! — сказал Атис Максису.

— Ты выпей стакан холодной воды, — посоветовал Максис, — это здорово помогает. И о публике не думай.

— О публике?! — Атису сделалось смешно. — Чудак ты, какая тебе тут публика?! Придет несколько кумушек, вот и вся публика.

Улучив подходящую минуту, Даце подошла к Максису, подала ему маленький, плотный бумажный сверток и, запинаясь, быстро прошептала:

— Возьмите. Это вам. Но теперь не смотрите… нет, нет! Положите скорей в карман… прошу вас, пожалуйста!

И покраснела, как мак.

Удивленный Максис сунул сверток в карман.

Замечание Атиса о публике не оправдалось. Хотя и медленно, но она все-таки собиралась. Пришли Себрисы, Ирма Силабриеде с дочками, отец Атиса с маленькой Анечкой, Лайзан со своими. Подстрекаемая любопытством и надеясь на танцы, явилась Валия. Пришла и Дарта Межалацис, — ее уговорил сын, — запыхавшаяся и сердитая, что даже в воскресный вечер покоя не дают. Пришли еще несколько женщин и мужчин из второй и третьей бригад, пришли и помощники Инги — пионеры. Позже всех, ведя за руку дочек, вошла Терезе Гоба и уселась в дальнем уголке.

Все участники постановки были за дверью, в помещении библиотеки, и, волнуясь, заканчивали последние приготовления.

Председателя еще не было. Инга поглядывала на часы.

— «Видите ли, я хочу быть благородной дамой, поэтому мне непременно надо смотаться из колхоза…» — повторяла свой текст Виолите. Она надела Ингино платье и туфли на высоком каблуке, прическа у нее была ультрамодная. Щеки девочки горели, глаза поблескивали.

Наконец вошел Юрис. Инга облегченно вздохнула. Как только он отворил дверь, взгляды их встретились. Оба вспомнили проведенные вместе часы, глубокую безлунную ночь на скамейке под яблоней Себрисов, просьбу Юриса: «Игночка, любимая, идем… пойдем отсюда!»

И, вздрогнув от наплыва нежности, до боли ощущая, что в дверь вошел ее Юрис, ее друг, самый лучший на всем свете, Инга, бледная, твердо решила: «Если он сегодня вечером позовет меня — я пойду за ним куда угодно».

— Не пора ли нам начинать? — спросил Максис.

— Да! — порывисто обернулась Инга.

Пришли Дижбаяр, Эгон Брикснис и Ливия, поздоровались с Юрисом и сели. Какая публика!

— Начинаем… — прошептала Инга. — Даце, ты только не волнуйся! Я очень прошу тебя… верь мне — у тебя получается совсем неплохо. Буду подсказывать.

Затем она толкнула вперед Эмиля Себриса, а тот вдруг растерялся и, запинаясь, пробормотал:

— Начинаем… устная газета… библиотечного совета…

— О боже, что он там бормочет! — прошептала Виолите, взволнованная до слез неудачей брата.

В публике кто-то негромко хихикнул. «Ливия…» — мелькнуло в голове у Инги. Спрятавшись за дверным косяком, она пыталась подсказать Эмилю:

— …первый вечер библиотечного совета… В программе устная газета. Участвуют…

Но парень от волнения ничего не слышал. Он бессвязно сказал еще что-то, затем махнул рукой и вернулся «за кулисы».

— Вот тебе и раз, — промолвил старикашка из второй бригады.

Инга вышла на «сцену». От волнения у нее перехватило дыхание. Глаза ее невольно искали Юриса. Он улыбнулся ей и кивнул. Она пришла в себя.

В своем международном «номере» Инга в полуфельетонной форме обличала политику империалистов, высмеивала преданных им вассалов, рассказывала, как ставленники империалистов бегут из стран, в которых разгорается освободительная борьба. Изображая Аденауэра, Инга нацепила на голову черный цилиндр, похожий скорее на пиебалгскую широкополую шляпу, и, стараясь воспроизвести не слышанный никогда голос боннского старца, воскликнула:

— Перед вами преемник великого Гитлера. Я добрый христианин. Даже на смертном одре я буду делать все, что в моих силах, чтобы разжечь новую мировую войну. Жизнь без войны скучна. Люди пропадают от безделья…

— Эх ты, старая скотина! — с возмущением воскликнула одна из женщин.

Инга закричала:

— Гитлер лишился головы, пойдя на восток, я буду его достойным последователем и лишусь своей. Да будет мне бог опорой!

Зрители смеялись и хлопали. Инга сняла цилиндр и поклонилась.

— Ишь негодяй какой, войны хочет и еще бога призывает, — сердилась Дарта.

— Эх ты… совсем как в театре.

Атис, по совету Максиса, выпил два стакана воды и, ободренный успехом Инги, выступил вперед.

— Через два года, — уверенно начал он, откинув привычным движением головы волосы, — к нашему председателю Юрису Бейке явится целая толпа — просить, чтоб принял в колхоз. Бейка почешет за ухом и спросит: «Почему вы именно к нам пожаловали?» Ему ответят: «Потому что у вас тучные стада, осушенные луга, у вас электричество и перворазрядные дороги».