Максис, хмурый, достирал рубашку и так сильно выкрутил ее, что она заскрипела, затем взял с ветки еще мокрое белье, свернул его, сунул под мышку и, пробираясь сквозь кусты, поднялся на невысокий обрыв. За лугом ждал трактор.

Он расстелил на траве белье, сел рядом и развернул свой обед. За едой он уже смирился со случившимся и думал о часах спокойнее. Вспомнив несчастную и растерянную девушку, он даже слегка улыбнулся.

Двенадцатая глава

Любовь, до чего ты неразумна! Конечно, неправда, что ты можешь возникнуть сразу — с первого взгляда, нет это неправда. Любовь, о которой говорят и пишут, что она возникла с первого взгляда, — это легкомысленный порыв, мимолетное увлечение, когда человеку не нужна душа другого человека и он не отдает ему своей, когда не нужны мысли и чувства и человек не ищет внутреннего мира другого, чтобы всю жизнь греться в его свете и тепле. Нет, это не любовь!

Любовь возникает день за днем, час за часом, постепенно и незаметно она сплетает узы между двумя людьми и, наконец, так прочно связывает, что уже никакой силе, никаким испытаниям не разлучить их.

Не только под цветущей черемухой и сиренью или под звездным весенним небом рождается любовь. Нет — она может начаться в серый день, осенью, когда опадают пожелтевшие листья и ветер приносит отвратительный дождь, она может прийти неожиданно посреди поля, под знойным солнцем, и едва заметно коснуться тебя нежной рукой.

И вдруг у тебя вздрагивает сердце от еще не познанного счастья, от ощущения еще не испытанного чуда, даже не поднимая глаз, ты чувствуешь, что это идет он, твой друг.

Что же произошло? Что изменилось? Ты знаешь только одно — что этот сероглазый, по-мальчишески отчаянный человек незаметно стал тебе так близок, что ты не можешь больше жить без него.

Ах, не надо краснеть, ведь когда-нибудь это должно было случиться… когда-нибудь любовь должна была войти и в твое, независимое, горячее сердце, овеять тебя тревогой и наполнить твои глаза тоской, заставляя ночью часами лежать без сна и просыпаться утром в волнении: сегодня я опять увижу его!

Только это и есть любовь! Она преображает человека. Она уничтожает его недостатки, делает его лучше.

Будем откровенны, Инга, — и то, что ты с каждым днем становишься беспокойней и энергичней, — тоже заслуга любви. Теперь тебе хочется делать все стопроцентно хорошо ради него. А энтузиазм одного человека зажигает другого, точно огонь, перебегающий по дровам в печи.

Как трудно ни было, ты все же заставила всех отнестись серьезно к устной газете. Всегда веселый Атис уже больше не смеется и не подтрунивает, Даце больше не смущается и не забывает текста. Кто сказал, что летом трудно найти время? Если только по-настоящему хотеть, то всегда можно урвать свободную минуту, даже во время короткого отдыха, в тени куста, когда все лежат на траве или курят, ты можешь отойти с Даце в сторону и помочь ей повторить роль.

Когда Инга дала ей текст — в нем была показана философия деревенской девушки, которая бездельничает и живет за счет родителей, — Даце испугалась и не хотела брать его.

— Ой, это я не могу, — сказала она. — Сразу узнают Валию Сермулис.

Даце вовсе была не против того, чтобы высмеяли красивую и ленивую Валию. Но если бы это сделал другой… Самой как-то неловко…

Но Инга не привыкла лицемерить.

«Ты хоть умри, — обычно говорил ей отец, — но свое мнение скажи человеку ясно и прямо. Потому у нас еще так много безобразий, что люди научились вилять, не высказывать собственного мнения. Ты, дочка, никогда не делай этого. И если ты иной раз и пострадаешь за правду, то будешь зато настоящим человеком».

Инга сказала Даце:

— Нам нечего считаться, понравится это кому-нибудь или не понравится. Мы боремся за принципы.

И Даце уступила.

Инга нашла себе помощников, нескольких пионеров, вместе с которыми она переплетала книги и наводила порядок в своем хозяйстве. Пускай работа получалась не первосортной и двигалась медленно, но постепенно потрепанные тома снова обретали пристойный вид и возвращались на полки.

— Да у вас настоящий детский сад, — сказала Ливия Инге в один воскресный вечер, когда дети уже разошлись и Инга собиралась домой, где ее ждала «газета».

— Они мне очень помогают, — ответила Инга.

— Вы готовите какое-то театральное представление? — осторожно спросила Ливия. — Для детей?

— Нет, для взрослых. Устную газету для нашего первого читательского вечера.

— О, как интересно, — протянула Ливия. — Надеюсь, что вы пригласите и меня. Я такие вещи не умею… нас на театральном факультете этому не учили.

Ливия никогда не упускала случая, чтобы ввернуть, что она училась на театральном факультете. Ведь каждый должен был понимать, что она настоящая артистка, хотя ей и не удалось стать примадонной какого-нибудь театра. «Ах, — говорила она с неизменным вздохом, — во всем виноват Карлен — он погубил мою артистическую карьеру. Он женился на мне и увез сюда. Но я, конечно, не жалею… это судьба, и своего Карлена я люблю».

Когда Ливия рассказала Дижбаяру о своем разговоре с Ингой, тот ухмыльнулся и покачал головой:

— Агитпропка. Такие газеты делали в тридцатых годах члены левых профсоюзов. Голая агитация. Что же она думает, возродить ее сегодня? Кто теперь станет смотреть ее? Все это рассчитано на очень дешевый вкус. Слава богу, что мы живем уже не в первые послевоенные годы… теперь веют другие ветры. Помнишь, Ливия, этого тупицу из Риги… ну, лектора этого, как его звали… он тоже настаивал на том, что в самодеятельности должно быть больше пропаганды. Видно, и наша уважаемая товарищ Лауре придерживается тех же взглядов.

— Таким людям не следовало бы совать нос в искусство, — закончила Ливия разговор.

— Боюсь, что она все-таки будет это делать, — пробурчал Дижбаяр.

Инга медленно шла домой. Спешить было некуда. Остальные придут только около девяти, а теперь лишь половина седьмого.

Она свернула на дорогу в «Скайстайни». Зачем? Эта дорога вовсе не ведет туда, куда ей, Инге, надо. Ей же надо домой… Разве не глупо, что она без всякой нужды в воскресный вечер бродит вокруг правления колхоза? Инга, Инга, неужели ты на самом деле побежишь туда? Ведь девушке это не полагается.

Инга перепрыгнула через канаву и села на траву. Серые полевицы и кошачьи лапки уже поблекли, листья репея покрылись пылью. Лето уходит. А на сердце так странно. «Я совсем глупею, — с грустью подумала Инга и глубоко-глубоко вздохнула. — Почему, почему я должна столько думать о нем? Я сама не понимаю, как это случилось. Вначале ведь не было ничего. Затем вдруг все изменилось. Мне кажется, что это началось в тот день, когда я впервые пошла по домам с книгами… и потом он пришел к Себрисам поговорить, и я пошла к нему за советом и помощью… наверно… наверно, это началось тогда, только я не знала, что это такое. Разве мне впервые нравится человек? На свете много симпатичных людей, и многие нравятся мне. Но с ним у меня как-то совсем по-другому. Себе самой ведь можно признаться: меня тянет к нему. И я не нахожу себе больше покоя. Временами мне радостно, а временами так грустно, что я не знаю, куда бежать. Что теперь будет со мной? — спросила себя Инга, обхватив руками прижатые к груди колени. — Вокруг меня большой, полный жизни мир, но ты, Юрис, в нем для меня один. Только ты!»

Она вскочила и пошла дальше — в «Скайстайни», сама не зная зачем.

На обочине дороги, за поворотом, на отлогом пригорке, где поднимается купа стройных берез, хлопотало несколько человек. Двое вбивали в землю колья, третий приколачивал к ним гвоздями доску. Лайзан, наклонившись, мерял высоту доски и распоряжался:

— Повыше подними… еще на сантиметр… еще, еще! Так, теперь порядок! Прибивай.

Он карандашом делал на доске метки, затем надпиливал их.

Среди мужчин был и Юрис. При виде его у Инги перехватило дыхание. Радость, страх, стыд. Увидит или не увидит?