— Это демагогия! — возмущенно воскликнула Ливия.

— Почему демагогия? — Максис повернулся к Ливии, которая в волнении даже не чувствовала, как муж, точно тисками, сжал ее локоть. — Мы можем доказать вам, что это так. За все это время Дом культуры поставил только две советские пьесы, но и в них нет ничего, кроме глупых, плоских шуток, и притом совсем не смешных.

Ливия вскочила с места и сердито оттолкнула руку Дижбаяра, который с силой старался усадить ее. Голос ее звучал громко и вызывающе:

— Это вульгаризм. Это говорит о том, что вы и вся ваша комиссия ничего не смыслите в искусстве! Может быть, вы хотите, чтобы Дом культуры тоже опустился до уровня устных газет? До голой пропаганды? Кто вы такой? Вы умеете трактора водить, но ничего не смыслите в искусстве! Как вы можете проверять и судить? Вы скажете, может быть, что способны судить о художественном уровне? Нет, вы не компетентны… и вся ваша комиссия не компетентна!

Участники собрания с любопытством смотрели на Ливню. Атис хотел сразу же одернуть ее, но Гулбис остановил его.

Максис спокойно подождал, пока Ливия замолчала, и окончил свое выступление.

После него встал Рутманис, чтобы сообщить мнение комиссии о работе комсомола в Силмале.

— Мне хотелось бы прежде всего отметить, что работа здесь не носит стандартного характера. Поэтому трудно подойти к ней с каким-то определенным масштабом. В каком смысле? Комсомольская организация в самом деле редко проводит собрания. Возможно, что следовало бы упрекнуть секретаря товарища Бейку в слишком оригинальных взглядах: она считает, что молодежь и без того поддерживает между собой очень тесный контакт, что она и так постоянно вместе и обсуждает все проблемы в живом общении. С товарищем Бейкой можно соглашаться или не соглашаться, но нельзя отрицать факта интенсивной и активной деятельности комсомольцев, того факта, что они идут в самых первых рядах.

Затем Рутманис сказал о заготовке столбов для будущей электролинии, о решении комсомольцев этой весной привести в порядок все дороги на территории колхоза и закончить осушку лугов на берегу Мелнупите.

— Нельзя не признать, что все это смелые планы и большие цели… Нельзя не признать, что силмалские комсомольцы поняли главное: самое важное — это человек. Они добились того, что в колхоз вернулся кое-кто из молодежи, ушедшей в город искать счастья. Вернулись, разумеется, не все. Вернулись самые сознательные. И они уже никуда больше не уйдут. Счастье, товарищи, нигде нельзя найти готовым. Его нужно создать собственными руками.

«Вернулись, разумеется, не все…» Зане казалось, что, сказав это, он посмотрел в ее сторону. Глупости. Она видит его впервые. Она для него чужая. Вернулись Дзидра и Леон… они более сознательные. Они создадут себе счастье.

Зане хотелось рассмеяться, но смех застрял где-то в груди. Ей ни к чему такое счастье, как Дзидре… ей нужно другое… Но что? Что?

Рядом с ней встал Леон.

— Уже давно надо было поговорить об этом, — сказал он. — Мы сами виноваты, что позволяем кое-кому делать то, что им вздумается. Товарищ Дижбаяр заявила, что комиссия ничего не смыслит в искусстве и не способна проверять их. Жалко, конечно, что руководство Дома культуры вынуждено метать бисер перед свиньями, — но позвольте спросить: на что же свиньям бисер? Не беспокойтесь, товарищ Дижбаяр, я вправе так говорить, потому что тоже не могу оценить вашего бисера… А потом, это и не бисер. Разве глупая одноактная пьеска, которую вы теперь разучиваете, — бисер? Ничего подобного!

— Не занимайтесь демагогией! Это советская вещь! — воскликнул Дижбаяр.

Леон посмотрел на него и пожал плечами:

— А я думаю, что это халтура…

— Не вам судить! — не выдержала Ливия.

— Разрешите спросить, — вмешался вдруг Гулбис, — почему вы все время повторяете, что товарищи не способны понять и судить? Что здесь происходит, для кого, в конце концов, Дом культуры существует? Если, как вы говорите, никто не понимает ваших высокохудожественных вещей, то какой же в них смысл?

— Позвольте объяснить, товарищ секретарь, — Дижбаяр решительно встал, — тут произошло какое-то недоразумение… неточность, так сказать. Мы ломимся в открытые двери. Моя жена просто не так выразилась. Один перегибает в одну сторону, другой — в другую, и в конечном счете выходит, что взгляды наши противоположны и враждебны друг другу. Это не так, я еще раз повторяю: тут происходит какое-то недоразумение. Я и моя жена, точно как и вы, любим советское искусство… идейное искусство, так сказать. И мы изо всех сил…

— Неправда! Почему вы лжете?

Это сказал Теодор. Он сердито посмотрел на Дижбаяра.

— Я не могу слышать, когда лгут. Вы не любите его, а презираете. Я слышал это собственными ушами. Зачем лицемерить?

— Вы сами лжете! — закричала Ливия. — Как вы смеете оскорблять? У вас есть свидетели?

— Нет, свидетелей у меня нет, — спокойно, но громко ответил Теодор Ливии. — И все-таки вы это сказали.

— Кто вы такой? — Дижбаяр попытался выручить жену. — Простите, товарищи, но разве мы можем слушать человека с таким темным прошлым, который, возможно, умышленно интригует против порядочных советских работников?

— Тео, не обращай на них внимания! — шепнула Даце, дернув Теодора за руку.

— Нет, я скажу! — продолжал он. — Я хочу, чтоб все знали… вначале, когда я вернулся, кое-кто пытался разговаривать со мной, как со «своим», думал, что и я в восторге от всего, что видел там, откуда приехал, и враждебно настроен ко всему, что делается здесь. Но я не разделяю их взглядов. Я люблю свою родину, и мне не нужно ничего другого. Когда они поняли это, я начал получать письма с угрозами. И сегодня я уже во второй раз слышу, что они сомневаются в моей честности. Свидетелей у меня нет, и я не могу доказать, кто это говорил, кто писал письма, но я хочу, чтобы все слышали, что это жалкие, презренные люди, люди без будущего.

Когда Теодор кончил, в комнате было совсем тихо. Алине сидела, затаив дыхание, Даце видела, что у матери дрожат руки.

Собрание тянулось долго. О комсомоле еще говорил Имант Вирсис из бригады Силапетериса, вставал опять Дижбаяр, пытаясь прочесть какую-то бумагу, потом… о господи, и Даце туда же! Алине не понимала, что она говорит. Отбарабанила что-то об Инге и библиотеке и красная, как бурак, села. Какая из нее говорунья?

Затем встал этот чужой из Таурене, тот самый, который когда-то приезжал вместе с Бейкой сарай осматривать. Секретарь.

— Товарищи, — сказал он, — это наша общая ошибка. Мы думали об урожае, о том, чем накормить стадо, но не интересовались, какую духовную пищу получают люди. А воспитание человека — это главная задача партии. Мне сейчас вспомнился вечер, когда я привез сюда вашего теперешнего председателя. Вспомним, какой это был неприятный вечер. Вы не верили ему и не верили самим себе. И у него было муторно на душе. Сегодня вы верите ему, верите себе. Больше того — вы верите в свое будущее. Первый год был труден, каждый следующий будет легче. Ибо вы убедились, что ключ к успеху в ваших же руках. Только что Бейка сказал мне, что утром привезли трансформатор. Зная вашу энергию, я твердо уверен, что вы еще этой осенью подключитесь к сети. И тогда в Силмале начнется новая эра. Тогда вы сделаете следующий шаг: механизируете хозяйство, построите мастерскую — и колхоз ваш станет сильным и производительным.

Нет такой вершины, товарищи, которой нельзя достичь, если ты этого серьезно хочешь. Только не надо быть малодушным и нечестным. С каждым днем жизнь у вас будет становиться радостней, ибо хорошо жить там, где каждый день полон молодой тревоги… это относится и к нам, людям преклонного возраста.

Зане запомнились его слова: «…хорошо жить там, где каждый день полон молодой тревоги…» Вдруг она почувствовала: да, это так! Именно тревога — это то, чего не было раньше и отчего теперь дни бегут быстрее, словно их несет весенний ветер. Ах, господи, ведь она тоже еще молода!

И Зане незаметно для себя от всей души вздохнула, так что Леон посмотрел на нее и шутливо спросил: