Ты уже занес руку, чтобы ударить по этой напудренной щеке, но рука бессильно опустилась, и он вскрикнул. Острая боль, словно ножом, пронзила его грудь. Ты упал на кровать.

— Ты! Родной мой! — Бить обняла его за плечи.

Ты не шевелился, он лежал, уткнув лицо в ладони.

— Прости… — проговорил наконец он. — Ты ни в чем не виновата. Иди поешь, ты ведь голодная. Там в кошелке я кое-что принес тебе.

— Родной… — Бить уронила голову ему на грудь и зарыдала, не в силах больше произнести ни слова.

Ты сел на кровать, ласково погладил Бить по голове. Разве он может ее упрекать. Но как больно, как невыносимо больно все это! В горле комом стояли слезы. Широко раскрытые, сухие, горячие глаза его незряче уставились в пустоту.

Бить подняла голову, утирая слезы:

— Поешь со мной.

— Ты ешь, я уже ужинал.

— Нет, давай посидим рядом, я должна сказать тебе, откуда у нас эти деньги. Я ведь продала твои книги по японской и французской живописи…

Бить отвернулась.

— Ты продала книги?!

Она кивнула.

— Иди к огню, а то холодно. И не сердись на меня.

Бить принялась за рисовую похлебку, а Ты бросил в огонь все оставшиеся щепки.

— Надоело все время жаться и экономить, давай хоть раз согреемся как следует! Все-таки великое дело — огонь!

— Смотрите-ка, какой добрый! — улыбнулась Бить. — А как тебе удалось продать картины? Это просто счастье!

— Одно название что продал, вернее сказать, мне подали милостыню! — вздохнув, признался Ты.

— Не говори глупостей! — рассердилась Бить. — Что значит «милостыню»? Эти картины стоят тысячи!

Он благодарно улыбнулся ей и пошутил:

— Ну, разумеется, не меньше тысячи каждая!

— Что с тобой спорить! Мне достаточно того, что у нас есть деньги. Завтра пойду куплю рису, лекарства, нужно еще купить тебе теплое белье и шарф.

— Только-то? А я подумал, что завтра ты опустошишь окрестные магазины.

— Ты, я смотрю, сегодня разболтался!

— Ну, ладно, давай поговорим серьезно. Нужно обсудить, как нам быть дальше…

— Что ты имеешь в виду?

— Знаешь что… Возьми эти деньги себе, привези ребят. Вам лучше жить отдельно.

— Ты что же, прогоняешь меня?

— Нет, конечно… Но и сейчас тебе со мной слишком много возни, а вдруг заразишься, тогда совсем…

— Не говори чепухи! Куда мне идти? Никуда я отсюда не пойду!

Бить поставила грязную посуду у очага.

— Завтра перемою, могу же я хоть один вечер побездельничать! Сейчас я разведу тебе сладкой воды. Сколько же времени мы не видели сахара…

Бить вдруг остановилась и прислушалась. Ты тоже обратил внимание на странный лязгающий шум, доносившийся с улицы.

— Когда я возвращалась, на набережной было полно японских солдат, а на Бобовой — целая колонна танков.

— Пойдем посмотрим в чем дело.

Ты вышел на крышу. Бить схватила байковое одеяло, чтобы набросить ему на плечи, и выбежала следом.

— Да тут, кажется, целое сражение готовится! — сказал он. — Смотри-ка, танки движутся к Крепостной улице. По-моему, и орудия туда везут!

— Что же это значит?

— Ничего особенного. Готовится драка между японцами и французами. Ну и пусть перебьют друг друга!

Бить схватилась за его руку. Они стояли, зябко поеживаясь на холодном ветру, и не спускали глаз с улицы. Внизу, со стороны сквера, по Бобовой ползли едва различимые в темноте бронетранспортеры. Они двигались к мосту у Восточных ворот и, когда выползали из темноты на свет, казались чудовищными неуклюжими черепахами.

Город застыл в холодной ночной мгле, не зная еще, что его ожидает. И тут вдруг издалека, похоже со стороны Северных ворот, долетели оглушительные взрывы. Ты и Бить невольно вздрогнули. Внизу вспыхнуло ослепительно яркое, багровое пламя, и снова, точно удар грома, прогремел взрыв. Казалось, вышибли гигантскую пробку, открыв доступ неистовой буре. Артиллерийские залпы разбили ночную тишину, они грохотали отовсюду — из-за скрытых в темноте деревьев, из-за соседних домов.

— Ну, началось! — пробормотал почти про себя Ты.

Бить теснее прижалась к нему, не выпуская его руку из своей.

Теперь пальба слышалась и возле моста Кай, и около вокзала, справа, и слева, и за спиной — весь Ханой гремел от канонады. Даже из дальних пригородов долетали артиллерийские раскаты.

На улице поднялась суматоха. Наглухо закрывались ставнями окна и витрины, поспешно запирались двери лавок, гасли огни. Дома погрузились в темноту, и, как только смолкали орудия, слышался торопливый стук деревянных сандалий.

— Смотри, трамвай!

Бить тронула Ты за плечо и показала в сторону сквера на Бобовой. Там за деревьями мелькал одинокий трамвай, рассыпая из-под дуги голубые искры. Но вот свет в вагонах выключили, и они тоже потонули в темноте.

Вдруг где-то совсем рядом что-то пронеслось со свистом и темноту разорвало ослепительное пламя. Шальной снаряд! Лучше уйти в дом. Выстрелы стали стихать. Несколько секунд длилась странная тишина. Казалось, город вымер. Потом раздалось несколько одиночных винтовочных выстрелов, и снова остервенело загрохотали орудия.

Где-то там, вверху, над их головами, с надсадным воем проносились снаряды и падали за стеной крепости.

— Смотри, пожар!

— Хватит, пойдем!

Бить насильно увела Ты в комнату. Они заперли двери, занавесили окна и, так как больше ничего не оставалось, стали ждать.

Грохот орудий то удалялся, то вновь приближался, то стихал, то звучал с прежней силой. Стены ветхого дома дрожали, и, если снаряд падал близко, от взрывной волны хлопали все двери.

Когда надоедало сидеть, Ты вставал и шагал по комнате. Что ждет их завтра? Сколько еще продлится эта междоусобица и кто выйдет победителем? И сколько невинных жертв падет в эту ночь! То же самое творится сейчас, наверное, и в провинциях. Он сидит здесь в полном неведении. Но до чего точно предугадала события газета «Знамя освобождения»: «Этот нарыв должен лопнуть!» Так пусть же лопнет ко всем чертям!

— Давай ложиться, уже полночь. От нас все равно ничего не зависит.

Ты послушно улегся в кровать. Бить укрыла его одеялом, опустила москитник. Но он долго еще не мог уснуть. Бить тоже беспокойно ворочалась. Орудийная стрельба не прекращалась ни на минуту. Хоть бы они перестреляли друг друга!

Часов около двух Бить разбудила Ты:

— Послушай, кажется, угомонились.

Ты прислушался. Было тихо, только со стороны крепости доносились еще отдельные редкие выстрелы.

— А, да ну их! Давай спать! Доживем до утра — все узнаем.

Едва рассвело, Ты и Бить были уже на ногах. Стрельба прекратилась. На крыше, рядом с окном, возле которого стояла их кровать, щебетали в гнезде ласточки. Где-то вдали вдруг грохнул орудийный залп, немного погодя — еще один, совсем в другой стороне. Странная, тяжелая тишина грозно нависла над городом, который замер в нерешительности: возвращаться ли ему к повседневной жизни или еще рано.

— Кажется, успокоились! — решил Ты, поднимаясь с постели.

— Да, пожалуй.

— Ты побудь дома, я схожу узнаю, что там.

— Куда ты пойдешь! А если они снова начнут стрелять?

— Да нет, теперь уже, кажется, все. Подожди еще немного, а потом тоже можешь идти.

И Ты поспешно вышел на улицу.

Улицы были безлюдны. Сунув руки в карманы, Ты быстро шагал по тротуару. Ему было немного жутко, и в то же время он испытывал странное возбуждение — словно разведчик, который не знает еще, какая опасность его подстерегает. Уже совсем рассвело. Обычно в этот час на улице полно народу, люди спешат на работу, на рынок, едут по делам. Велосипеды, рикши, трамваи несутся сплошным потоком. А сейчас и лавки, и дома заперты, улицы точно вымерли. Ты шагал в тишине, и ему казалось, что сегодня, в первый день Нового года, люди еще нежатся в постелях после новогодней ночи, а если кто и проснулся — не спешит в гости, чтобы не стать по поверью причиной несчастья. Но нет, эта тишина и безлюдье совсем другие, какое-то напряжение, опасность чудится во всем этом. За плотно запертыми дверями притаились люди, напуганные событиями ночи и со страхом ожидающие развязки. Но вот двери стали приоткрываться, и в них появлялись любопытные лица. Потом, осмелев, люди начали по одному выходить из домов. Одни усаживались на скамейках у входа и обсуждали происшедшее, строили всевозможные догадки, другие останавливали каждого прохожего в надежде узнать новости. Время от времени по улице проезжал велосипедист — какой-нибудь отчаянный парень, тоже решивший разузнать, что произошло в городе, а то появлялся высокомерный японский сержант в шапочке с козырьком, с белой нарукавной повязкой. На повязке алело пятно «восходящего солнца» и иероглифы. Но больше всего на улицах сейчас было бродяг, в последние месяцы они наводнили Ханой в надежде спастись от голодной смерти. Отчаянная пальба минувшей ночи, казалось, не имела для них ровным счетом никакого значения. В обычные дни, когда улицы полны народу, бродяги жались по закоулкам или бродили по улицам, затерявшись в толпе. И только тогда, когда кто-нибудь из них умирал с голоду посреди дороги или когда бродяги собирались у мусорных ям в поисках съестного, они привлекали к себе внимание. Теперь же они оказались хозяевами ханойских улиц. Словно тени, брели они по пустынным тротуарам, слабые, жалкие, на тонких худых ногах, торчавших из-под изодранной циновки или мешковины, с разлезшимся ноном на голове. И трудно было понять, кто идет, мужчина или женщина. На иссохших лицах жили лишь огромные запавшие глаза, которые видели столько страшного и теперь смотрели безучастно и недоверчиво…