Тетушка Май слушала, глядя на старика каким-то далеким-далеким взглядом, и лишь время от времени еле заметно кивала головой. Куен сидела затаив дыхание и, прижав к себе девочку, казалось, впитывала в себя каждое слово.

Спустились сумерки, в доме стало совсем темно, но света не зажигали. Старик все говорил, говорил, изливая то, что накопилось в душе за долгие месяцы, проведенные в тюрьме.

— Я всего два дня как на воле. Только вышел за ворота тюрьмы, тут же пошел разыскивать его могилу. Боялся, не дай бог забуду, где она, тогда никто уже не найдет. Ведь времени прошло немало, и дожди и ветры были. Но нет, я хорошо запомнил: лежит наш Кхак рядом с рисовым полем, недалеко от одинокой гуайявы. Могилку я подправил и надпись сделал, все как полагается. Вздумаете навестить сынка, пошлите за мной Куен в пагоду Нгай, она находится у горы До. Пусть спросит старика Хьеу, ей покажут. Тамошняя настоятельница пригласила меня присматривать за пагодой. Место безлюдное, пагода ветхая, разрушаться начала. Невестка, правда, меня не отпускает, да у них у самих семь ртов, рисовой похлебки не напасешься. А сына все еще в тюрьме держат. Нет, мне, кроме как в эту пагоду, податься некуда. Ну вот, значит, долг я свой выполнил, теперь, с вашего позволения, пойду.

Старик поднялся со скамьи. Май словно очнулась.

— Что вы, как можно! На дворе ночь, дорога неблизкая, переночуйте у нас, утром пойдете.

— Благодарствую, тетушка, но меня дела ждут. Я и так только за полночь доберусь.

— Ну, если дела — не смеем неволить. Дороже Кхака у меня не было никого на свете. И вот… такая беда. Теперь… — Голос старой Май задрожал, прервался, но она справилась с собой: — Не знаю, как и благодарить вас! За все, что вы сделали…

Выйдя во двор, старик надел нон, повесил через плечо кошелку и, поклонившись на прощание, направился к воротам. Куен пошла проводить его и тут только вспомнила то, о чем хотела спросить еще во время их беседы.

— Простите, вы упомянули про какую-то женщину. Вам известно, кто она?

— Ах да! — Старик остановился. — Я ведь думал, что это его жена. Сам он, когда отдавал мне рубашку, так вроде и сказал: жена прислала. И ребята в тюрьме говорили, приходила, мол, жена его, хлопотала о свидании. Свидание не разрешили, а передачу он получил. Может, они недавно поженились? А то у партийных и так бывает — скажут, что женаты, чтобы удобней связь со своими держать. Но тут что-то не похоже. Ребята говорили, любила она его. Может, и вправду жена.

Он вздохнул, задумался. Да, видно, над домом этим тяготеет рок!..

Стемнело. Старик еще раз простился и ушел.

Вернувшись в дом, Куен застала мать на том же месте: она неподвижно сидела рядом с Тху, горестно опустив голову. Дом казался вымершим. Тишину нарушали лишь всхлипывания девочки. И тут Куен вдруг охватил страх: ей представилось, что мать умерла. Но нет, нельзя опускать руки, иначе все в доме пойдет прахом! Ведь она теперь стала опорой семьи, единственным утешением старой матери.

Куен вывернула фитиль и пошла на кухню готовить ужин.

Они сели ужинать. Тетушка Май чувствовала такую слабость, что палочки валились у нее из рук. На все уговоры Куен она отвечала только: «Оставь меня, дочка, покорми лучше Тху». Девочка не сводила глаз с бабушки и тети. Она видела их горе и едва сдерживалась, чтобы снова не расплакаться.

Когда Куен убрала поднос с посудой, старая Май сказала ей:

— Возьми кусок белой ткани в моем узле, оторви ленту и повяжи Тху. Да зажги благовонные палочки на алтаре, я помолюсь.

Куен обвязала голову Тху белой траурной лентой. Старушка обняла девочку, притянула ее к своей иссохшей груди:

— Тебе, внучка, уже девять лет, и теперь ты вместе с нами три года будешь носить траур. Твой отец ушел туда, где пребывает душа дедушки. Французы сослали дедушку на каторгу, и он там умер. А теперь они убили твоего отца. Это не люди, это — звери!.. Я теперь стала совсем уже старенькая, умру — останешься жить с тетей. А вырастешь — не забывай об отце!

Куен хлопотала у алтаря, прислушиваясь к тому, что говорит мать. Эти неторопливые наставления словно возвратили Куен в далекое детство, когда вот так же, как теперь, мать, оставшись без мужа, говорила с ней и братом. Как и Тху, отца своего Куен видела, когда была совсем еще маленькой, и образ его едва сохранился в ее памяти. Иногда он снился ей, но как-то смутно, неопределенно, и, проснувшись, она никак не могла вспомнить его лицо. Всякий раз, когда в семье случалось что-нибудь серьезное, мать непременно вспоминала об отце, поэтому, хотя они и росли без отца, дух его постоянно присутствовал в семье. Часто по вечерам, когда Куен слушала наставления матери, ей казалось, что она слышит самого отца. Мать удивительно живо помнила каждую черточку в характере отца и, рассказывая о нем детям, умела передать даже его интонации, манеру держаться. Вероятно, именно эта постоянная живая память о муже и придавала мягкой от природы тетушке Май силу в борьбе с невзгодами. Но достанет ли на этот раз у нее сил, выдержит ли она? У Куен разрывалось сердце.

Когда циновка была разостлана на кирпичном возвышении перед алтарем, старушка поднялась на него, внимательно осмотрела, все ли на месте, все ли сделано, как того требует ритуал, и, опустившись на колени, низко поклонилась. Стоявшие за ее спиной Куен и Тху потрясли сложенными на уровне груди ладонями, после чего Куен вывела девочку из дому. Старушка поднялась и зашептала молитву. С порога комнаты Куен смотрела на алтарь, и в струях дыма, поднимавшегося от благовонных палочек, ей словно виделись души отца и брата, сошедшие с небес и строго взиравшие на них.

Старая Май склонила голову и молча застыла перед алтарем, мысленно обращаясь к мужу: «Теперь сын с тобой… Если бы ты знал, как я устала и как я слаба! Все, что ты наказывал мне, я исполнила. Я вырастила детей добрыми и послушными, ни одним проступком не запятнали они чести нашей семьи. Прости за то, что не смогла уберечь Кхака. Но сын наш отдал жизнь за людей, за отчизну, и нам не должно стыдиться за него. Боже праведный! Какие муки принял он перед смертью! Ты, отец, должен помочь ему на том свете. Видно, скоро и я отправлюсь туда». Старушка горестно вздохнула. «Ну а ты, сын мой, что же ты покинул свою мать? Ушел из жизни, умер на чужбине, не дал мне закрыть тебе очи, не дал услышать твои последние слова! О Кхак, Кхак! Сынок мой родной! Как же мне теперь жить!»

Старая Май опустилась на колени, чтобы поклониться, но тут силы оставили ее и она повалилась на циновку.

— Мама, мамочка! — Куен хлопотала возле матери, стараясь привести ее в чувство.

Старушка открыла глаза.

— Иди, мама, ляг, отдохни!

— Помоги мне дойти до кровати, дочка.

Куен отвела мать в ее комнату, уложила на кровать и, укрыв одеялом, опустила москитник.

— Постарайся заснуть, мамочка. Ради нас с Тху побереги себя. Что поделаешь, такова, видно, судьба!

Измученная горем старушка забылась тревожным сном. Заснула и Тху. А Куен все никак не могла покончить с бесчисленными домашними делами, развязаться с которыми ей обычно удавалось лишь за полночь. Весь дом погрузился в сон, одна только Куен бодрствовала в комнате, освещенной крохотной керосиновой лампешкой.

Подул холодный ветер, тревожно зашумели во тьме деревья.

Куен присела к столу. В голове ее мелькали какие-то обрывки мыслей, руки машинально теребили свитер, оставленный стариком. Кто же все-таки была та женщина? Пожалуй, старик прав: она просто приходила в тюрьму по поручению, видно, нужно было что-нибудь сообщить Кхаку, передать одежду и лекарства. Тоже, наверное, революционерка, как и брат. Да, скорее всего, так и есть! Вряд ли это была жена. Тем более сейчас — в такое трудное и опасное время… Куен вспомнила рассказы брата о девушках-революционерках, которые во имя дела жертвовали собственным счастьем. А вот она, Куен, не может последовать их примеру, если бы и захотела: теперь на ее руках остались мать и племянница. Но даже если ей суждено всю жизнь быть привязанной к дому, она все равно не станет женой какого-нибудь корыстолюбца, чтобы только и знать, что рожать ему детей и прислуживать в доме. Ни за что не будет она жить со свекровью, насмотрелась она на них. Куен вздохнула и задумалась. И тут ее вдруг будто что-то толкнуло, в памяти всплыли слова из последнего письма брата, которое она помнила наизусть. Куен схватила лампу, разыскала письмо и, вывернув побольше фитиль, стала торопливо перечитывать пожелтевшие страницы. «…Сестра… наконец мне представился случай послать тебе письмо…» Теперь, Кхак, ты уже никогда больше не напишешь сестре! Куен почувствовала, как горький комок подкатывает к горлу. «…Я очень тоскую по дому, беспокоюсь о вас, но, к сожалению, не могу писать часто. Пришлось переложить на твои плечи все: и заботу о маме, и воспитание дочери. Прости меня, сестра, но сейчас я ничем не могу тебе помочь…» Из глаз Куен брызнули слезы. Она поспешно стерла капли со страниц, которые хранили последние слова брата. Долго сидела она так, всхлипывая и вытирая слезы, потом снова принялась читать эти бисерные, прекрасные, как и всякое дело, всякая мысль брата, строки. Вот! Наконец-то нашла… У Куен от волнения сильнее забилось сердце. «А теперь мне надо рассказать тебе кое-что… У меня сейчас… возможно…» Слова эти были зачеркнуты. Очевидно, Кхак хотел о чем-то рассказать, но потом передумал. Ну конечно, он хотел написать об этой женщине! Значит, и правда у него была любимая! «Ладно, мой товарищ уже заждался, расскажу в другой раз…» Теперь не расскажешь…