Увлекаемая толпой, Фыонг дошла почти до набережной и очутилась против полицейского участка на Барабанной. Над главным жандармским учреждением, находящимся в самом центре столицы, развевался флаг с восходящим солнцем, а по обе стороны от входа стояли японские часовые. Голова колонны демонстрантов поравнялась с участком. Какой-то парень в военной форме и в нарукавной повязке с красным пятном выскочил из рядов, подбежал к японским часовым и несколько раз низко поклонился им. Потом он выпрямился, гордо выпятил грудь и с воинственным видом вернулся в строй, чеканя шаг и подавая команды свистком.

— Ну что за прелесть! Какое счастье!

— Ладно, иди, неужели не тошно смотреть!

— Подожди, дай полюбоваться.

Фыонг оглянулась. Двое говоривших тоже быстро оглядели Фыонг. И тут она узнала в одном из них Донга, того самого футболиста, который произвел на стадионе такое впечатление на нее. Она тогда даже захотела с ним познакомиться, но вскоре позабыла об этом. У второго, в надвинутом на лоб берете, было желтое одутловатое лицо, яркие, глубоко запавшие глаза смотрели насмешливо и настороженно. Фыонг выбралась наконец из толпы и, спустившись к озеру, быстро зашагала домой.

Весь вечер Фыонг не находила себе места и с нетерпением ждала сестру. А Ханг как назло все не шла. Взгляд Фыонг невольно упал на портрет, и она принялась разглядывать себя на портрете — Ты писал этот портрет, когда они еще только познакомились. Она и сама затруднялась определить, почему эта картина, знакомая ей уже более десятка лет, сейчас предстала перед ней в совершенно новом свете. Она вдруг впервые поняла, какими глазами смотрел на нее тогда Ты, какую любовь, чистоту и веру он вложил в эту картину. Юная Фыонг там, на портрете, была словно окружена каким-то нежным, трепетным сиянием! Боже мой, как она раньше этого не понимала! Неужели у нее тогда не хватило разума, чтобы понять его! Да, ей нравились тогда лишь лесть и комплименты, она жаждала счастья, мелкого, мещанского счастья. И получила по заслугам — потеряла такую любовь!

Теперь уж ничем не возместишь потерянного! Это чистое сияние, которым он окружал ее тогда, она променяла на блеск и мишуру, превратившиеся в груду мусора! Теперь все кончено, прошлого не вернешь, а жить так, как она жила все эти годы, она уже не сможет! При одной мысли об этом ее мутило от отвращения и презрения к самой себе.

Фыонг не заметила, как наступила полночь, но ложиться не стала — все равно она не уснет. Фыонг вдруг вспомнила, что еще не ужинала. Она стала разжигать примус, чтобы подогреть рисовый суп, но, как только вспыхнуло синее пламя денатурата, в памяти вдруг возник тот вечер, когда к ней пришел Ты и она кормила его… Она чуть не разрыдалась. Он сидел вот на том стуле, голодный, несчастный… Во всем мире только он один любил ее по-настоящему, любил всю жизнь, до последнего дыхания!.. Горький ком подкатил к горлу, глаза наполнились слезами…

Когда она легла, было уже почти четыре утра. Фыонг чувствовала себя разбитой, в голове был какой-то сумбур. Она устала так, что, казалось, не может пошевелить ни рукой ни ногой, но сон все не шел… На минуту Фыонг вроде бы задремала. Она вдруг ясно увидела Ты, он открыл дверь, подошел к изголовью и стал смотреть на нее… Она вскочила, испуганно озираясь, но в комнате, кроме нее, никого не было. Сердце судорожно колотилось в груди. Она долго не могла успокоиться, руки дрожали… Конечно, в комнате никого нет, только ночник освещает постель неярким светом… Фыонг еще раз посмотрела на другой конец стола, где сидел Ты в тот вечер… Он сказал тогда, что она должна начать жить по-новому. Но как? Разве она могла вернуть ушедшие годы? Ее жизнь, ее счастье — все прошло, все потеряно, у нее ничего не осталось. А все то, что окружало ее, — люди, вещи, все связывало ее по рукам и ногам, цепями приковывало к прошлому, к человеку, который становился ей все более омерзительным. И она ничего, ничего не могла поделать! Оставался лишь один выход: умереть! Да-да, у них есть право распоряжаться ее жизнью, но они не смогут помешать ей умереть, тут они бессильны!

Фыонг снова легла, закрыла глаза, прислушиваясь к тиканью будильника на тумбочке у кровати. Часы стучали тихо, мерно и торопливо, словно с волнением следили за ходом ее мыслей. Да, Фыонг вправе сама распорядиться своей жизнью, и в этом ее счастье. Если бы у них была власть помешать ей в этом, было бы совсем невыносимо! Фыонг нашла в тумбочке флакон с люминалом. Подумать только, вот они, ключи к ее освобождению, — десяток белых таблеток! До чего просто! Вот теперь она сумеет разорвать путы, избавиться от всего разом! Она приподнялась на локте, налила в стакан воды и высыпала на ладонь таблетки. Ужасно! Скоро шесть часов.

Фыонг села на постели, взяла в рот таблетки и, запрокинув голову, запила водой. Потом спокойно поставила стакан на тумбочку, легла, натянула одеяло до самого подбородка и, закрыв глаза, стала ждать. В душе было пусто — ни грусти, ни радости и никаких мыслей…

Утром Ханг пришла навестить сестру. Она долго стучала, но никто не открывал. Наконец хозяйская девочка пролезла в окно и отворила дверь. Фыонг уже ничего не слышала…

Наступил март, а ночи еще были холодные. Неосвещенные вагоны железнодорожного состава бежали по рельсам, постукивая на стыках, в мертвенном свете тусклой луны. Маму пришлось ехать в тамбуре вагона четвертого класса, потому что вагон был забит до отказа и все везли корзины, кошелки, коромысла. Время от времени холодный ветер бросал в лицо Маму капли дождя, но он не замечал этого и не отрываясь смотрел на знакомые просторные поля за окном. Почти у самого полотна дороги мелькали крохотные поселки, и тогда стук колес становился громче, усиливаясь среди крытых соломой лачуг, в окнах которых мерцали тусклые огоньки лампешек. А поезд все катил и катил сквозь ночь. Мама вдруг поразила молчание, которое царило в вагоне, хотя он был набит так, что яблоку негде было упасть. Даже во время остановок, когда одни протискивались к выходу, а другие молча, яростно атаковали подножку, не было произнесено ни единого слова, точно эти люди были немые — они молча толкали друг друга в темноте, молча боролись за место. До чего печальна эта ночь — ночь его возвращения домой!..

Странное дело, всего несколько дней назад Мам находился в лагере где-то в глухих лесах, а сейчас вот едет в поезде, и еще немного — он услышит знакомый плеск волн Лыонга. Раскачиваясь в темном вагоне, Мам вдруг отчетливо вспомнил тот день, когда им удалось бежать. С утра он с несколькими ребятами ушел в лес за дровами, а когда они возвратились, то увидели, что губернатор провинции и начальник лагеря стоят, окруженные заключенными. Впереди всех — Лыонг, выборный от заключенных, в рубашке и коротких штанах, что-то раздраженно доказывает, яростно жестикулируя. Кольцо заключенных постепенно все теснее сжимается вокруг европейцев. Потом Мам издали увидел, как Лыонг вдруг взмахнул худыми руками и упал, а из рядов заключенных кто-то кинулся на губернатора и повалил его на землю. Все смешалось. Мам отбросил вязанку дров, успев только подумать: «Наверное, сорвалось!» И как бы в ответ со всех сторожевых вышек загремели выстрелы. Толпа заключенных кинулась к воротам, потом, словно прорвав плотину, они врассыпную бросились по окрестным холмам и полям к лесу. Мам с ребятами тоже побежал. Над головой засвистели пули. Винтовочные выстрелы гремели но переставая, но часовые-вьетнамцы стреляли, видно, больше в воздух, и через несколько минут лагерь опустел.

До чего же обидно! Мам даже топнул ногой. Обидно за тех ребят, которые так бессмысленно погибли в тот день. Не получилось у них ни восстания, ни побега. А ведь победа была уже почти в их руках, но все сорвалось… После японского переворота солдаты — и вьетнамцы и французы — стали постепенно разбегаться из лагеря. Перепуганный начальник лагеря стал приходить в бараки, теперь он заговорил с заключенными совсем другим языком. Многие предлагали покончить разом со всеми, но товарищи из руководства все тянули, не давая определенного ответа. Все не могли решить, что лучше — устроить восстание и захватить лагерь или организовать массовый побег. Пока они готовились, из провинции неожиданно приехал губернатор для переговоров с заключенными. В первый раз они ни о чем не договорились, тогда он пришел снова. И вот, когда, казалось, вот-вот они договорятся, все неожиданно сорвалось. Такая обида!