Тощая Хай устало прикрыла глаза:

— Пригрелась я здесь и вставать не хочется. Послушай, Ан, отчего это, когда ты голодна, то такое чувство, точно выпила, а глаза закроешь, и тут же всякие вкусные вещи видятся? Ну ладно, пойду, а то моя Бан все глазки выплачет. Ведь мои зверята, если не сумеют ребенка унять, не долго думая и отлупят.

Женщина посмотрела на Ан:

— Дай мне еще одну бататину… — Она протянула свою худую руку к котелку, взяла два клубня и, воровато сунув их к себе под мешковину, улыбнулась. — Эта Бан такая паршивка, знаешь, что вчера заявила мне? «Почему, мама, ты не отдашь меня той тете, которая продает жареных поросят? Пусть она будет моей мамой, у нее много мяса, а у тебя я всегда голодная!» Вот какие теперь дети!

С тех пор как бомбардировки усилились, в Хайфоне каждое утро можно было наблюдать странную картину: целые толпы бедняков из окраинных кварталов и пригородных поселков спешат на работу: в учреждения, в мастерские, на заводы, а из центра навстречу им тянется население торговых кварталов с детьми и женами, на велосипедах, рикшах — уходят в пригороды по дорогам на Тхиенлой, Самбо или к мосту Нием, спасаясь от бомбардировок. А потом город замирает, и редко кого увидишь днем на улице. Вечером снова встречаются два шумных торопливых людских потока. Потом, когда наступает темнота и зажигаются синие фонари, на улицах начинается торговля, кипит деловая жизнь. Около девяти часов вечера во всем городе гаснет освещение, кроме нескольких торговых улиц, где хозяева магазинов стараются протянуть еще часа два-три до закрытия. Большой портовый город стал похож на больного после потери крови, причем этот процесс обескровливания остановить было невозможно. По существу, благоденствовали сейчас только «купцы без лавок» — всякого рода посредники и маклеры. Их было полно всюду — от государственных канцелярий до невообразимых бедняцких трущоб. Как и везде, процветали торговля на черном рынке, спекуляция, скупка и перепродажа товара. Не брезгуя ничем, наживались и на чашке риса, и на куске мыла, и на пачке иголок. И Хайфон, в прошлом город-труженик, над которым всегда курился дым заводов и фабрик, город, привыкший к портовому шуму, стал прибежищем мелких и крупных хищников, которые отравляли его жизнь — отравляли спекуляцией, грабежом и обманом. Теперь огромный город производил мизерное количество цемента да изделия мелких ремесленников, этого, конечно, не хватало на несколько десятков тысяч населения, деньги постоянно переходили из одного кармана в другой — донги, хао и су, заработанные людьми труда, оседали в сейфах влиятельных чиновников, берущих огромные взятки, в карманах крупных коммерсантов, местных и иностранцев, французских и японских дельцов, хозяев экспортно-импортных компаний, занимавшихся перепродажей товаров местного производства.

Каждое утро из своих трущоб и пригородных поселков выходили и направлялись в город тысячи высохших от недоедания, бледных, изможденных людей в старой, залатанной одежде. Они шли, с трудом передвигая ноги, обутые в сандалии на деревянной подошве или продранные матерчатые тапочки, шли в город на работу либо в надежде найти работу, шли, несмотря на вой американских самолетов над головой, ежедневно сеявших смерть.

Сон доел свой батат и ушел на работу. Ан заперла шкаф, проверила, не осталось ли в доме чего-либо неубранного, что могли бы стащить, взяла на руки Чунга и, прихватив кошелку, в которой лежали деньги, карточки и кое-что из одежды, вышла из дому.

Хотя уже полмесяца не было налетов, двери мастерских и магазинов оставляли наполовину открытыми — на случай, если объявят тревогу. Рядом с «Золотыми ножницами» находился французский продуктовый магазин, один из самых больших в Хайфоне. Ан помнила, как в прежние времена его витрины круглый год ломились от консервных банок, груд свежего мяса и рыбы, овощей, фруктов, сладостей, сигарет, вин самых разнообразных марок. Но вот уже года три красовались одни только раскрашенные картонные окорока, выцветшие на солнце и покрытые серым слоем пыли. Да и в мастерской «Золотые ножницы» то же самое. Прежде в двух витринах, выходивших на тротуар, стояло больше десятка манекенов, задрапированных в бархат, шелка и шерсть, в качестве образцов рекламировались костюмы, сшитые в мастерской. Сейчас все материалы были убраны, в витрине вместо манекенов красовались раскрашенные деревянные макеты да несколько иллюстраций, вырезанных из французского журнала мод шестилетней давности.

Подойдя к мастерской, Ан взглянула на стенные часы: до начала работы оставалось десять минут. Ан спустила с рук Чунга и вошла в мастерскую. Хозяева завтракали. В ответ на приветствие Ан они только молча кивнули. Держа Чунга за руку, она прошла в рабочую комнату.

Заметив чинную благообразную физиономию хозяина, Ан улыбнулась. Сразу видно: тигрица рядом! Работницы прозвали хозяина Котом. Каждый раз при виде женщины он сладко жмурился и обычно приставал ко всем без разбора. Когда Ан в первый день пришла на работу, объявили воздушную тревогу, и хозяин предложил Ан спуститься в их убежище. Ан подумала тогда: кажется, хозяин неплохой человек — и уже хотела было бежать с ним вниз, но одна из работниц успела шепнуть ей: «Не вздумай идти с этим грязным старикашкой, лучше пойдем с нами под лестницу». С тех пор Ан держалась с хозяином настороженно, но он все равно находил повод прикоснуться к ней.

Не успела она сесть на свое место, как Кот уже стоял рядом с целым ворохом костюмов и платьев.

— Постарайся за сегодняшнее утро починить вот это. Ну как отдохнула в прошлое воскресенье? — Старик игриво прижмурил глаза и воровато протянул к ней руку, пытаясь погладить по щеке. Ан увернулась, и хозяин как ни в чем не бывало вернулся к себе.

«Вот кобель!» — со злостью подумала Ан, усаживая рядом с собой Чунга. Она принялась разбирать ворох платьев. Из соседней комнаты доносились голоса хозяев. Кот убеждал жену увезти детей на случай бомбежки, та возражала: в доме есть бомбоубежище, а возить детей каждый раз не так-то легко, да и лишние расходы ни к чему.

Вскоре собрались все работницы, в основном это были родственники или односельчане хозяев, исключение составляли только Ан и Сюен.

Чунг играл около матери, но потом ему наскучило сидеть на одном месте, он сполз на кафельный пол и стал катать в углу пустую катушку. Она закатывалась то под топчан, то под стол, то под машину, а малыш ползал за ней на четвереньках. Ан иногда оборачивалась к нему, делала какое-нибудь замечание и снова склонялась над работой, осторожно действуя тонюсенькой иглой, ушко которой рассмотреть можно было только в лупу.

Когда надоело играть с катушкой, Чунг подошел к двери и выглянул во двор. Рядом с водоемом няня стирала белье в большом деревянном корыте. Увидев малыша, она подозвала его к себе, отвела на кухню и угостила мандарином. Чунг повертелся немного во дворе, а затем увязался за няней на второй этаж. Ан бросила взгляд во двор и, убедившись, что малыш под присмотром, успокоилась.

А Чунг с трудом преодолел натертую до блеска лестницу, перешагнул порог комнаты и застыл, пораженный ее великолепием: огромные кресла, обитые цветной тканью, кровать с золочеными шарами, фарфоровые вазы высотой почти в человеческий рост. Странная эта обстановка немного пугала его, и он, ухватившись за полу нянечкиного платья, стоял, не смея двинуться дальше. Няня провела его в соседнюю комнату, где играли хозяйские дети.

Девочке было лет семь, мальчику — пять. Увидев няню, они радостно завопили: «А, наш автомобиль прибыл! Подъезжай сюда, мы тебя заведем!» Старая няня рассмеялась: «Вот тебе на! Мне же убираться надо, посмотрите, что в доме делается. Придет хозяйка, что я ей скажу?» — «Не нужно убираться, — отмахнулся мальчик, — давай лучше играть в автомобиль!» И они, хохоча, заставили ее встать на четвереньки, брат стал крутить ей ухо — «заводить мотор», а сестра уселась на спину. Старая женщина сделала несколько шагов и остановилась. «Ну, хватит, мне еще надо убрать гостиную. Поиграйте-ка лучше с этим мальчиком. Только смотрите, не обижайте его, он хороший!»