Хайнц написал свое имя на обратной стороне талона из прачечной и прижал его к стеклу. Полусонная толстуха сестра мельком глянула на бумажку, не удосужив самого Хайнца взглядом, а потому не увидела ни его широченной улыбки, ни приглашения разделить восторг.

Выхватив из ряда одну кроватку на каталке, она подошла к прозрачной стене и отвернулась, снова не заметив радости отца.

— Привет тебе, привет, привет, маленький Кнехтман! — Хайнц обратился к лиловой сливке по ту сторону стекла.

Его голос эхом разлетелся по гулкому пустому коридору и вернулся, оглушив смутившегося Хайнца. Тот покраснел и сказал уже тише:

— Маленький Петер, маленький Кролль, — нежно проговорил отец, — малютка Фридрих, и Хельга в тебе тоже есть. По искорке от каждого Кнехтмана, и набралась целая сокровищница. Все, все сохранилось в тебе.

— Потише, пожалуйста! — Откуда-то из соседней комнаты высунулась голова сестры.

— Простите! — смутился Хайнц. — Пожалуйста, простите!

Он прикусил язык и принялся легонько настукивать ногтем по стеклу — так ему хотелось, чтоб ребенок взглянул на отца. Но юный Кнехтман ни в какую не собирался смотреть, ни в какую не соглашался разделить отцовское счастье, и вскоре сестра унесла новорожденного.

Хайнц лучился радостью, спускаясь в лифте, пересекая вестибюль роддома, однако никто на него и не взглянул. Он миновал телефонные кабинки. В одной из них за открытой дверью стоял солдат, с которым Хайнц час назад ждал вестей в приемном покое.

— Да, ма, семь фунтов шесть унций. Лохматая, как медвежонок. Нет, имя еще не подобрали… Да все как-то времени не было… Это ты, па? Угу, и с мамочкой, и с дочкой все нормально. Семь фунтов шесть унций. Нет, не подобрали… Сестренка? Привет! А не пора ли тебе спать?.. Ни на кого она пока не похожа… Дай-ка мне маму… Ма, ты?.. Ну вот пока и все новости у нас в Чикаго. Ма, ма… Ну ладно тебе… Не волнуйся ты так… Чудесный ребеночек… Просто волосиков — как у медвежонка… Да это я так, в шутку… Да, да, семь фунтов шесть унций…

Остальные пять кабинок пустовали, из любой можно было позвонить куда угодно на Земле. Как же хотелось Хайнцу подойти к телефону, позвонить, сообщить чудесную новость!.. Но звонить было некому, никто не ждал вестей.

Не переставая улыбаться, он пересек улицу и зашел в тихое местечко. В промозглом полумраке сидели двое, глаза в глаза, — бармен и мистер Суза.

— Что закажете, сэр?

— Позвольте угостить вас и мистера Сузу, — предложил Хайнц с необычной для него щедростью, — лучшим бренди, что у вас есть. Моя жена только что родила.

— Правда? — вежливо поинтересовался бармен.

— Пять фунтов девять унций, — сообщил Хайнц.

— Хм, — ответил бармен, — кто бы мог подумать…

— Ну, — спросил Суза, — и кто у тебя, Нетман?

— Мальчик, — гордо произнес Хайнц.

— Кто бы сомневался, — досадливо поморщился Суза. — У чахлых так всегда, все время только у чахликов вроде тебя.

— Мальчик, девочка, — не согласился Хайнц, — какая разница? Главное — выжил. В роддоме все стоят слишком близко к чуду, чтобы его разглядеть. А там каждый раз творится чудо, возникает новый мир.

— Вот погоди, будет у тебя их семеро, Нетман, — проворчал Суза, — тогда и поговорим о чудесах.

— У тебя семеро? — оживился бармен. — Значит, я тебя переплюнул на одного. У меня восемь.

Он налил три порции.

— Да по мне, — расщедрился Суза, — так с радостью уступлю первое место.

Хайнц поднял стакан:

— За долгую жизнь, талант и счастье… счастье Петера Карла Кнехтмана!

Он проговорил это на одном дыхании, сам подивившись смелости принятого решения.

— Громко сказано, — заметил Суза, — можно подумать, ребенок весит фунтов двести.

— Петер был известным хирургом, — объяснил Хайнц, — и двоюродным дедом моего сына. Он умер. Карлом звали моего отца.

— Что ж, за Петера Карла Нетмана. — Суза быстро опрокинул стакан.

— За Пита, — выпил и бармен.

— А теперь за вашу дочурку, — предложил Хайнц.

Суза вздохнул и утомленно улыбнулся.

— За нее, дай ей Боже.

— А теперь мой тост, — бармен замолотил кулаком по стойке, — и выпьем стоя. Встаем, встаем, все встаем!

Хайнц поднялся, держа стакан высоко. Каждый сейчас был его лучшим другом, он приготовился выпить за все человечество, частью которого все еще были Кнехтманы.

— За «Уайт сокс»! — заорал вдруг бармен.

— За Миносо, Фокса и Меле! — поддержал Суза.

— За Фейна, Лоллара и Риверу! — не унимался бармен. Он обратился к Хайнцу: — Пей, парень! За «Уайт сокс»! Только не говори мне, что ты за «Кабз»!

— Нет. — Хайнц не скрывал разочарования от такого поворота. — Я… я не очень-то увлекаюсь бейсболом. — Собеседники вдруг показались ему такими далекими и чужими. — Последнее время я вообще ни о чем, кроме как о ребенке, думать не мог.

Бармен тут же переключил все свое внимание на Сузу.

— Слушай, — с воодушевлением заговорил он, — вот если бы они сняли Фейна с первой и поставили на третью, а Пирса на первую, а потом бы переставили Миносо с левого поля на шорт-стоп… Понимаешь меня?

— Ага, ага. — У Сузы загорелись глаза.

— А потом берем этого бездаря Карраскела и…

Хайнц снова оказался в одиночестве, а между ним и любителями бейсбола вдруг возникли двадцать футов барной стойки. С таким же успехом они могли оказаться на разных континентах.

Он безрадостно допил бренди и тихо ушел.

На вокзале он ждал поезд домой, в Саут-Сайд. Радость вдруг опять нахлынула — он увидел парня, что работал с ним в гладильной. Парень был с девушкой. Они весело смеялись и обнимали друг друга за талии.

— Гарри, — позвал Хайнц и заспешил к ним, — Гарри, угадай, что случилось?

Хайнц улыбался от уха до уха.

Гарри, высокий щеголеватый курносый юнец, слегка удивившись, взглянул на Хайнца свысока:

— А, Хайнц. Привет. Ну что там у тебя стряслось?

Девица уставилась на него недоуменно, словно спрашивая, чего это в такой неурочный час к ним пристает такой несуразный человек. Хайнц заметил усмешку в ее глазах и отвернулся, чтобы не встречаться с ее взглядом.

— Ребенок, Гарри, мне жена ребеночка родила!

— Ого! — Гарри протянул ему руку. — Ну, поздравляю! — Рука была мягкой. — Вот это здорово, Хайнц, просто здорово.

Он отпустил руку и замолчал, ожидая, что Хайнц скажет что-то еще.

— Да, да, всего час назад. — Хайнц не заставил ждать. — Пять фунтов девять унций. В жизни не был так счастлив!

— Да это же просто здорово, Хайнц. Представляю, как ты рад.

— Вот это да, — добавила девица.

Повисло долгое молчание, все трое переминались с ноги на ногу.

— Чудесная новость, — нашелся наконец Гарри.

— Да, — быстро ответил Хайнц, — и это, в общем, все, что я хотел тебе сказать.

— Спасибо, — поблагодарил Гарри, — рад был узнать.

Вновь повисло неловкое молчание.

— До встречи на работе. — Хайнц с беспечным видом зашагал к своей скамейке, однако побагровевшая шея выдавала: чувствовал он себя по-дурацки.

Девица захихикала.

Дома, в своей маленькой квартирке, в два часа ночи Хайнц разговаривал сам с собой, с пустой колыбелькой, с кроватью. Он говорил по-немецки, на языке, на котором поклялся больше никогда не говорить.

— Им все равно, — ворчал Хайнц. — Они все слишком заняты, заняты, заняты и не замечают жизни, не чувствуют ее. Ну подумаешь, родился ребенок. — Он пожал плечами. — Что может быть банальнее? Какой глупец захочет говорить об этом, кто хоть на мгновение допустит, что это важно или интересно?

Он распахнул окно в летнюю ночь, выглянул на залитое лунным светом ущелье серых деревянных крылечек и мусорных баков.

— Нас слишком много, мы слишком разобщены, — произнес Хайнц. — Подумаешь, родился еще один Кнехтман, или еще один О’Лири, или Суза. Ну так и что? Не все ли равно? Что изменилось? Да ничего!

Он лег, не раздеваясь и не застилая постели, поворчал, повздыхал и заснул.