— Как насчет понедельника?

— Играю на органе в церковном хоре.

— Вторник?

— Работаю добровольцем в пожарной части.

— Среда?

— Играю в церкви для кружка народных танцев.

— Четверг?

— Мы с Альмой идем в кино.

— Тогда предложите сами какой-нибудь день!

— Зачем вам я? Не бойтесь, поступайте как сочтете нужным.

— Разве вам не хочется в этом участвовать?

— Это обязательно?

— Мне было бы спокойней.

— Хорошо, давайте вместе пообедаем во вторник.

— Отлично! Может, вы до тех пор ознакомитесь с отчетом? Подготовите вопросы…

— Ладно, ладно, ладно! — раздраженно буркнул он. — Я буду дома до девяти вечера. Заезжайте.

— Еще одно, Герберт. — Я припас самое сладкое напоследок. — Оказывается, я здорово недооценил ваш портфель! Он сейчас стоит порядка восьмисот пятидесяти тысяч.

— Ага.

— Это значит, что вы на сто тысяч богаче, чем думали!

— Понял, понял. Что ж, дальше действуйте как сочтете нужным.

— Да, сэр.

Он повесил трубку.

Я задержался на другой встрече и подъехал к дому Фостеров только в четверть десятого. Герберт уже ушел. Дверь открыла Альма и, к моему вящему удивлению, попросила отчет, который я прятал под плащом.

— Герберт запретил мне смотреть, так что не бойтесь, я не буду подглядывать.

— Он вам все рассказал? — осторожно спросил я.

— Да. Говорит, это конфиденциальный отчет о ценных бумагах, которые вы хотите ему продать.

— Гм… верно… Что ж, раз он велел передать его вам, держите.

— Он предупредил, что обещал никому его не показывать.

— А? Ну да, ну да. Вы уж не обижайтесь, таковы правила нашей фирмы.

Альма была несколько неприветлива.

— Я и не глядя на всякие там отчеты могу сказать, мистер, что не позволю Герберту обналичить наши облигации, чтобы купить у вас бумаги.

— Я бы никогда не предложил ему этого, миссис Фостер.

— Тогда чего вы к нему пристали?

— Он перспективный клиент… — Я опустил глаза на руки и увидел, что на прошлой встрече испачкался чернилами. — Разрешите воспользоваться вашей ванной?

Альма неохотно пустила меня внутрь, держась от меня как можно дальше — насколько позволяла скромная планировка их дома.

Моя руки, я думал о списке акций, который Герберт выудил из-за гипсокартонной стены. На такой доход он мог позволить себе зимовать во Флориде, лакомиться бифштексами из самой нежной вырезки, пить двенадцатилетний бурбон, ездить на «ягуаре», носить шелковое белье и туфли ручной работы, отправиться в кругосветный круиз… да что душе угодно! Я тяжко вздохнул, поглядев на раскисшее мыло в мыльнице, слепленное из нескольких крошечных обмылков.

Поблагодарив Альму, я шагнул к выходу, но на секунду замер перед каминной полкой: на ней стояла маленькая подкрашенная фотография.

— Очень удачный снимок, — сказал я в слабой попытке наладить «связь с общественностью». — Вы прекрасно здесь получились.

— Все так говорят. Это не я, это мама Герберта.

— Поразительное сходство! — Я не солгал. Герберт, оказывается, женился на точной копии девушки, которую взял в жены его любимый старик. — А это его отец?

— Нет, мой. Фотографий его отца мы дома не держим.

Так-так, больная мозоль. Если наступить на нее посильней, можно выяснить немало интересного.

— Герберт такой замечательный человек… Наверняка и отец у него такой же, нет?

— Он сбежал от жены и ребенка, такой он замечательный. Лучше помалкивайте о нем при Герберте.

— Простите. Так значит, Герберт пошел в мать?

— Она была святая. Это она воспитала Герберта благородным, добрым и верующим, — мрачно ответила Альма.

— Она тоже любила музыку?

— Нет, сам музыкальный дар ему достался от отца, а вот вкус — от матери. Герберт любит классику.

— А отец, я так понимаю, был джазменом? — предположил я.

— Да, долбил по клавишам во всяких кабаках. Только и знал, что курить и наливаться джином! До жены и ребенка ему дела не было. В конечном счете мама Герберта поставила его перед выбором: или семья, или джаз.

Я понимающе кивнул. Видимо, Герберт не хотел притрагиваться к дедову наследству, потому что оно пришло по линии отца.

— А дедушка Герберта… ну, который умер два года назад?

— Он помогал маме и Герберту, когда они остались одни. Герберт перед ним преклонялся. — Она с грустью покачала головой. — Умер в нищете…

— Бедняга.

— Нам, конечно, ничего не досталось — а я так хотела, чтобы Герберт перестал работать по выходным!

Мы с Гербертом встретились во вторник и среди гомона, лязга и звона закусочной, где он обычно обедал, попытались обсудить его планы на будущее. Обед был за мой счет — вернее, за счет моей компании, — и я спрятал в карман чек на восемьдесят семь центов.

— Итак, Герберт, прежде чем обсуждать дальнейшие действия, вы должны решить, чего хотите от своих вложений: роста или дохода. — То была стандартная фраза всех консультантов. Бог знает, чего он хотел от вложений. Явно не того, чего обычно хотят люди, — то есть денег.

— Поступайте как знаете, — равнодушно проговорил Герберт. Он был чем-то расстроен и не обращал на меня внимания.

— Герберт… послушайте, вы должны смириться с этим: вы богатый человек. И теперь ваша цель — выжать как можно больше из своих вложений.

— Потому-то я и обратился к вам. Пусть это будет вашей целью. Не хочу забивать голову всеми этими процентами, налогами и рисками — это ваша задача, а не моя.

— Ваши адвокаты, полагаю, перечисляли дивиденды на счет в банке?

— Большую часть. На Рождество я взял оттуда тридцать два доллара и еще сотню пожертвовал церкви.

— И каков ваш баланс на настоящий день?

Он вручил мне сберегательную книжку.

— Неплохо, — сказал я. После того как Герберт раскошелился на Рождество и церковь, на счету у него осталось 50 227 долларов 33 цента. — Позвольте спросить, о чем может печалиться человек с таким балансом?

— Опять получил нагоняй на работе.

— Купите эту несчастную лавку и сожгите, — предложил я.

— А что, я бы мог, правда? — Его глаза на миг сверкнули безумным блеском и вновь потухли.

— Герберт, вы можете позволить себе все, что заблагорассудится.

— Пожалуй, вы правы. Но тут ведь как посмотреть…

Я подался ближе.

— И как же вы на это смотрите?

— Я считаю, что всякий уважающий себя мужчина должен сам зарабатывать себе на жизнь.

— Но, Герберт…

— У меня чудесная жена и ребенок, славный дом, машина… Все это я заработал честным трудом. У меня есть обязательства — и я их выполняю. Могу с гордостью сказать, что оправдал надежды матери и ничуть не похож на своего отца.

— А каким был ваш отец, если не секрет?

— Я не люблю о нем говорить. Дом и семья ничего для него не значили. Больше всего на свете он любил низкопробную музыку и кабаки.

— Но музыкантом он был хорошим?

— Хорошим? — На миг в его голосе послышалось даже волнение, он весь напрягся, словно хотел сказать нечто важное, но потом вновь обмяк и равнодушно продолжил: — Хорошим? Ну да, в каком-то смысле… техника у него была неплохая.

— И вы это унаследовали.

— Запястья и руки — может быть. Слава богу, больше во мне от отца ничего нет.

— И еще любовь к музыке.

— Я люблю музыку, но никогда не позволю ей стать для меня наркотиком! — проговорил он с чуть излишним жаром.

— Так-так… Понятно.

— Никогда!

— Простите?

— Я говорю, что музыка никогда не будет для меня наркотиком! Я придаю ей большое значение, но это я хозяин музыки, а не наоборот.

По-видимому, я нащупал очередную болезненную тему, поэтому решил быстренько вернуться к теме финансов.

— Ясно. Так насчет вашего портфеля: что вы собираетесь с ним делать?

— Немного уйдет на нашу с Альмой старость, а все остальное отдам сыну.

— Но вы уже сейчас можете перестать работать по выходным!